Побочный эффект

Хоуки Рэймонд

– Тот, к кому я собираюсь обратиться, не применяет иммунодепрессантов, - объявил Манчини.
– Ему они не нужны. Он пересаживает абсолютно совместимое сердце или какой-нибудь другой орган.

– Понятно, - мягко отозвался Зимински, с трудом удерживаясь от улыбки.
– А позволь узнать, как зовут этого волшебника?

– Его фамилия Снэйт.

– Уолтер Снэйт?
– Зимински едва удержал крик.
– О котором было столько разговоров несколько лет назад?

Манчини кивнул.

– И ты хочешь, чтобы я поговорил о тебе с Уолтером Снэйтом? Попросил сделать пересадку сердца? Правильно я тебя понимаю?

–

А что тут такого?
– Манчини угрюмо посмотрел на него.
– Макс Спигел получил у Снэйта новое сердце и отлично себя чувствует. Похоже, что его последняя картина принесет невиданный доход, - добавил он, словно это обстоятельство тоже было заслугой Снэйта как хирурга.
– И завершил он ее досрочно, и из бюджета не вышел!

Зимински стукнул себя по голове, как делают, когда хотят пустить вдруг остановившиеся часы.

– Но, Фрэнк, - не веря услышанному, заметил он, - ведь это из-за твоих людей Снэйт лишился средств для исследований!

– Первой о нем заговорила "Вашингтон пост", - возразил Манчини, - а это не моя газета. По крайней мере пока...

– Статья в "Вашингтон пост" была разумной и объективной, а твои люди переиначили ее так, что получился скандал. Господи, Фрэнк, некоторые из твоих газет даже поместили карикатуру, где Снэйт был изображен Франкенштейном!

Но Манчини лишь отмахнулся.

– Зато сейчас Снэйт в полном порядке, - сказал он, вынимая сигару из серебряного портсигара, на котором были изображены летящие гуси.
– У него две шикарные клиники: одна в Майами, а другая на Багамских островах. И деньги есть: он вложил их в недвижимость, в микропроцессоры - всего не перечислишь.
– Манчини сорвал с сигары обертку, скомкал ее и щелчком отправил в камин.
– Господи, да мы этому сукину сыну, если на то пошло, одолжение сделали!

– Одолжение?
– возмутился Зимински.
– Сделай ты подобное одолжение Дженнеру, Пастору или Листеру, в медицине по-прежнему царило бы средневековье!

Манчини чиркнул спичкой и принялся раскуривать сигару.

– Мы только сообщили, что большинству не по душе то, чем Снэйт занимался. Разве не долг прессы быть объективной?

– А чем он занимался?

– Чем-то, имеющим отношение...
– Манчини как-то неопределенно взмахнул рукой, - ...не помню точно, но чем-то, имеющим отношение к "пробирочным" детям...
– Он помолчал, затянувшись сигарой, первой, которую позволил себе после инфаркта.
– Да какое это имеет значение?
– добавил он, гася спичку. Мы, по-моему, обсуждаем, как договориться об операции, а не играем в вопросы и ответы.

– Значит, ты не знаешь?

– Предположим, не знаю, - рассердился Манчини.
– Откуда мне знать, черт побери? Я издатель, а не врач.

– Тогда я объясню тебе, - твердо сказал Зимински, стремясь использовать представившуюся возможность, о которой он и мечтать не смел: ткнуть Манчини мордой в то, что принадлежавшие ему газеты, теле- и радиостанции натворили со Снэйтом.
– Когда Снэйт был еще просто хирургом в больнице имени Дентона Кули, у него возникла одна идея, и, как все великие идеи, она была, в сущности, удивительно проста. Зная, что абсолютная тканевая совместимость возможна только когда делают пересадку однояйцевым близнецам, Снэйт сообразил, что, если вынуть ядро из человеческого яйца и заменить его клеточным

ядром из организма, допустим, человека с больным сердцем, в конечном итоге появится генетическая модель, чье сердце можно пересадить тому человеку, который его, так сказать, сам себе взрастил.

– Под генетической моделью, насколько я уразумел, ты понимаешь "пробирочного" ребенка?

– Да, - настороженно ответил Зимински.
– Но этот ребенок зачат из находящейся вне человеческого тела яйцеклетки, которая может расти лишь в искусственной матке.

Манчини кивнул.

– А затем?

– Не успел бы зародыш обрести способность ощущать боль, как Снэйт вынул бы у него сердце, перфузировал бы его, с помощью гормонов ускорил бы его рост и пересадил пациенту, из клетки которого оно было создано.

– А что сталось бы потом с ребенком?

– Что значит "потом"?

– По-моему, я задал тебе довольно простой вопрос, черт побери! вспылил вдруг Манчини.
– Что сталось бы с ребенком после того, как у него вынули сердце?

– Ребенок...
– Зимински пожал плечами.
– Насколько мне известно, он подлежал бы уничтожению.

– То есть его убили бы, так?

– Это не разговор!
– возмутился Зимински.
– Мы же не называем убийством, когда прерывают беременность, а в год делают десятки тысяч абортов и столько же происходит выкидышей.

– Есть люди, которые именно так это и называют.

– Есть люди, которые считают, что земля плоская!

– Ну ладно. Но зачем заниматься таким сомнительным делом, когда есть возможность создать механическое сердце?

– Зачем чесать ухо ногой, когда у тебя есть рука? Видишь ли, сердце это образец эффективности. В год оно делает где-то от сорока пяти до пятидесяти миллионов сокращений. Самая лучшая резина рвется после шести миллионов сокращений. Кроме того, мы не знаем, чем питать механическое сердце, как варьировать его пропускную способность, как поддерживать при этом нормальный состав крови...
– Зимински презрительно махнул рукой.
– Но вернемся к тому, о чем мы говорили, а именно: если бы Снэйту дали спокойно работать, трансплантация шагнула бы далеко вперед. Мы, наверное, уже перестали бы пользоваться иммунодепрессивными средствами и не воровали бы органы у мертвецов. Забыли бы про отторжение, и любой, кто нуждается в пересадке, мог бы тотчас лечь на операционный стол.
– Зимински, высказав наконец все, что давно копилось у него в душе, с облегчением прикончил содержимое своего стакана.
– Даже ты!
– с насмешкой добавил он.

– В чем ты пытаешься меня убедить?
– спросил Манчини.
– Что Снэйт откажет мне в операции? Об этом идет речь?

– Не знаю, откажет или нет, - пожал плечами Зимински.
– Меня лично интересует, почему ты стремишься в пациенты к человеку, которого сам же обмазал дерьмом и, по сути дела, выдворил из Нью-Йорка?

– Потому что, как я тебе уже сказал, Снэйт, пересаживая сердце, дает стопроцентную гарантию, что отторжения не произойдет.

– И ты в это веришь?
– возмутился Зимински.
– Фрэнк, бога ради, послушай меня: такой гарантии дать нельзя.
– Тон его стал более мягким.
– Я согласен, у Снэйта меньше случаев отторжения, чем у любого другого хирурга. Но все равно они есть. И твое сердце может оказаться в их числе.