Побудь здесь еще немного
Шрифт:
— Место, место, сказала! Пошли вон! Тутси, пошла, пошла отсюда!
— Катька, — кричит Лара, не вставая из-за стола, — закрой дверь, что ли, собаки не дают поговорить!
А что говорить? Сказка про белого бычка. Кухонную дверь еще и не закроешь просто так. На гвозде, прибитом изнутри, висит кошелка, набитая пакетами, какие-то авоськи. И дверь сама уже рассохлась и покоробилась, ее нечасто, видимо, хозяева закрывают.
Собаки в последний момент дружно устремляются внутрь.
Бесполезные обе псины, что старая, что мелкая.
С первых минут пребывания в квартире Катю раздражают. Даже раньше,
— У, сучка, мелкая, тварь! Все ноги изукрасила. Место!
Сучке от этих криков ни горячо, ни холодно, все свои дела она делает на пол. Присядет и бежит себе дальше с милой непосредственностью. Старая эрделиха Пипа, наоборот, очень смущается, но тоже делает на пол.
— Тапочки одевайте, девки, у нее недержание уже, тут сикнет, там сикнет. Вон, аккуратно, Лар, не вляпайся!
Не собака, а пародия на собаку. Сколько ей лет, пятнадцать, что ли, Ирка сказала, или шестнадцать? Была, наверное, в молодости красивая и породистая. Сверху черная, с морды и по животу ярко-рыжая. Теперь эта рыжина седая, мутная, спина серая. Шкура поредела и через нее просвечивает неприятная розовато-синюшная кожа. Спина в шишках, наростах каких-то, бельмоватые слезящиеся глаза.
— Да что делать-то с ней, хоть убей ее! Уйди, Пипка, старая дура!
Ирка толкает собаку бесцеремонно в шею, отодвигает ногой, шлепает ладонью по отвисшему бугристому заду.
— Слепая совершенно, слышь, Лар, и глухая. У-у, старуха моя. А помнишь, какая была? Красавица, чемпионка, таких в городе-то тогда не было собак. Мы ее из Москвы с Сережкой еще, ну это, с первым мужем, привезли. Лар, помнишь, Сашка еще ма-а-ленькая была, Кать! Ты бы видела ее, Сашку, красавица, а помнишь, маленькая какая была, Лар. Ушла утром, мать оставила одну, ни скорой вызвать, ничего, мне плохо. А эта гадина шубку напялила и хлоп дверью! Шубку! Да ей эту шубку Мишка из последних своих, Лар, из запасов. Чтоб у девки было в чем. А она мать в тяжелом состоянии, нет, Кать, ты поняла, да?
Ирка всхлипывает, покачиваясь в проеме двери, то отталкивая старую собаку, то притягивая за ошейник. Потихоньку сползает по косяку. Лара подхватывает свою расклеившуюся подопечную, делает Кате глазами и бровями, закрой, мол, за нами и не мешай.
— Да, Ирочка, вот они, дочери, а моя? Утром говорю, сходи за хлебом, а она.
Машет Кате рукой, чтоб закрывала дверь, Ирка
— Ир, а ты таблетки какие пила, а, Ир?
Опять двадцать пять. Кате скучно и кисло, нечего делать. Ни книг, ни журналов. Облаток и упаковок от лекарств тоже нигде нет. И целых пузырьков. Ларка высыпала на газету помойное ведро. Кате представляется Иркина квартира из окна таким вот рассыпанным пестрым несвежим калейдоскопом — то так сложится, то сяк. Бледные кудри картофельных очисток, молочные пакеты, драные носки, яблочные огрызки, разбитый стакан, упаковка от собачьего корма. Гигантская, жуткая, похожая на моллюска, вареная луковица, видимо, из бульона, который киснет сейчас на плите. Под трубой раковины нашлись две бутылки из-под дешевой водки, пыльный пивной частокол вдоль батареи.
— Ну, хорошо, Ир, а Саша у тебя где?
— В институте.
— Ир, сосредоточься, сегодня воскресенье!
— Ну что ты пристала ко мне, мне плохо! Я ослабела вся, знаешь, как голова кружится от этих твоих таблеток и тошнит.
— Тошнит, это хорошо. А сколько таблеток-то было, Ир?
— Да не помню я, чес слово, ты же мне и приносила. Я из баночки этой, как ее, пила, пила. Дай, я форточку открою, покурим, посидим, как люди. Сейчас чай поставлю, вы, небось, голодные? Может, бутербродов сделать? Или пивка, вы как насчет пивка? Если Мишка оставил, сволочь.
— Ир, остались у тебя таблетки еще или нет?
— Да че ты как на допросе, че ты меня запыта-ла, а?
Иркин локоть поминутно падает со стола, коленки толкают колченогий табурет. В хрущевской кухне все на расстоянии вытянутой руки. Раковина завалена посудой, Ирка тщетно дергает ручку холодильника, с него на пол сыпется всякая ерунда, как будто вывалили еще одно помойное ведро. Таблеток там нет. Ларка с интересом рассматривает старые счета, бумажки, пакетики от чипсов, пластмассовую розетку с присохшим куском чего-то мыльного, записную книжку, распухшую от прожитых лет.
Ирка сама, как эта записная книжка — раздалась и потрепалась, засалилась выступающими местами. Нечистый розовый халат на ней тошнотворен, едва прикрывает толстые коленки и выглядит пародией на одежду. Шлепанцы неопределенного цвета с претензией на каблучок, что сейчас для Ирки — бесконечная помеха ходьбе. Лицо только в середине — лицо, а по периметру опухшие щеки, двойной подбородок и лоб в нотном стане морщин. А ведь лицо угадывается там, за осыпью позавчерашней туши, за жидкой отечной кожей. Молодое большеглазое лицо, носик пуговкой и ротик розочкой.
Конфетка! Тонкая косточка. Вон какие пальцы тонкие, запястья, сухие щиколотки, напряженные неудобными туфлями.
Катька злится на всех, на Лариску, на Андрея, на Ирку. На Сашу, в чьей комнате на тумбочке молодая фотография матери с прической «бабетта» и глазами, как у Бриджит Бардо. Эта комнатка — единственная в квартире, где идеальный порядок. Диван застелен пледом, компьютер на столе — старенький, но полный достоинства. Клавиатура чистенькая, «мышь» на простом синем коврике. Книжная полка, спартанский деревянный стул, на подоконнике несколько фиалок в одинаковых пластмассовых горшочках.