Поцелуй Большого Змея
Шрифт:
– Вся лестница делится на три части, – зашептал Кифа. – Терапевты, Книжники и Воины стоят, не смешиваясь, каждый строго на своем месте. Чем дальше продвигается ессей по духовным ступеням, тем на более высокой ступеньке Дома Собраний он стоит во время молитвы.
– А кто это определяет? – спросил я.
– Наставник с главами направлений. Каждое новомесячье, в день, когда луна полностью скрывается из виду, Наставник посылает специального распорядителя. Он проходит утром вдоль всех рядов и проводит изменения. Одни поднимаются вверх, другие опускаются
– И часто такое происходит?
– Крайне редко. Избранные остаются на своих ступеньках очень долго, иной раз всю жизнь. Выше головы, говорят, не прыгнешь. Но тише, начинается молитва.
Я увидел на самом верху, там, где лестница, сужаясь, оставляла место лишь для четырех человек, сгорбленную фигурку. По сияющему золотому поясу я понял, что это Наставник. Он встал в самом центре, повернулся спиной к лестнице и поднял вверх руки. Полы его белой накидки распрямились, напоминая распростертые крылья.
– Ты что, – Шали оттащил меня от окна. – Ослепнуть хочешь?! Сейчас такое начнется…
Он повернул меня лицом к стене.
– Закрой глаза и начинай молитву. И пока я не скажу, не отворачивайся от стены и не открывай глаза.
Я послушно выполнил его указание, и хоть глаза были закрыты, но только что увиденная картина, словно живая, стояла перед моим внутренним взором. Привычные, много раз повторенные слова сами собой слетали с уст. Я почти не задумывался над их смыслом, а просто повторял их, как делал это каждое утро с тех пор, как себя помню. Вдруг я почувствовал, как через окно в комнату ворвался горячий ветер. Опаляющий, сухой, пронизывающий насквозь, плавящий сердце, перехватывающий горло, безжалостной рукой сжимающий внутренности. Ноги подкосились, на мои плечи будто свалился огромный мешок с песком и своей невообразимой тяжестью стал прижимать к земле. Дыхание прервалось, мне показалось, что еще секунда – и я умру.
И вдруг жар пропал, рука разжалась, сердце снова забилось, а прохладный воздух наполнил грудь. Радость от этого была столь огромной, невероятной, немыслимой, что сердце прыгнуло вверх, тело утратило вес, ноги оторвались от пола.
Там, за стеной, закипала мощная волна: год назад отец брал меня с собой в Яффо, и я видел море, триремы, паруса и волны, приходящие из синего простора. В глубине почти неразличимые, они вздымались перед берегом, неся на самом верху белую полоску кипящей пены, и с шумом обрушивались на песок, рассыпаясь на груды радужной пыли.
Волна, ворвавшись в окно, подхватила мое невесомое тело и потащила вверх. Острые пузырьки пены щипали лицо, упругая вода мягко давила снизу, еще мгновение, и я выплыву в окно и вместе с волной понесусь вверх по лестнице, чтобы у самого верха взмыть, точно птица…
Кто-то сильно затряс меня за плечо.
– Эй, Шуа, ты меня слышишь?
Я открыл глаза. Передо
– Да очнись же ты очнись, наконец!
– Что случилось, Шали?
– Уф, – он с явным облегчением перевел дух. – Тебя чуть не унесло. Я уже думал посылать Кифу за помощью.
– А где волна? – я оглядел комнату. Пол совершенно сух, значит, мне все это привиделось.
– Волна была там, – Шали ткнул рукой в сторону общего зала. – Избранные соединяют вместе силу молитвы и поднимают ее вверх по лестнице, чтобы Наставник мог взлететь на ней в горние миры.
– Я тоже чуть не взлетел. Меня уже подняло над полом и потащило на лестницу. Жаль, что ты меня остановил.
– Тебя бы просто подмяло и унесло Свет знает куда, – очень серьезно сказал Шали. – Ты действительно необычный парень, если с первого раза оказался в волне.
– Ну почему, почему, Шали, – забасил Кифа, – ты всегда не веришь словам товарища. Мы с тобой за год занятий научились только слышать волну, а подняться вместе с ней и сейчас не можем.
– Говори только за себя, – огрызнулся Шали. – И вообще, я умираю от голода. Сегодня мне обещали большой кусок жареного мяса.
– А мне яичницу из пяти яиц! – отозвался Кифа. – Пошли, Шуа. Ты тоже, наверное, есть хочешь?
Только тогда я почувствовал, насколько проголодался. От слов Кифы мой желудок проснулся и заурчал, словно Шунра.
В общей столовой избранные, омыв руки, рассаживались вдоль длинного стола, идущего от одного края здания до другого. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь шарканьем множества ног о гранитные плиты пола. После омовения рук до преломления хлеба запрещено разговаривать, и это правило соблюдалось тут неукоснительно.
Наш стол стоял в углу, одним краем заходя в боковую галерею. За ним было четыре места, но лежали только три больших хлеба, стояли три чашки и кувшин с водой. Я заметил в других углах здания еще несколько столов, за которыми сидели мальчики моего возраста. Как видно, они также были учениками.
На возвышение в центре столовой поднялся верховный Терапевт. Я сразу узнал его и немного обрадовался – все-таки знакомое лицо. Терапевт взял в руки два хлеба и громко произнес благословение. В ответ раздалось «Омейн», произнесенное сотнями голосов, и все приступили к еде.
Хлеб оказался довольно сухим, а вода теплой, но я так проголодался, что не заметил, как мой каравай закончился. Кифа и Шали ели медленно, наслаждаясь каждым кусочком, точно вкушая изысканное блюдо, и я тут же пожалел о своей торопливости. Мама постоянно упрекала меня за то, что я быстро проглатываю пищу. Как я мог про это забыть! Я оглядел большой стол. Избранные ели медленно, многие с закрытыми глазами, тщательно пережевывая каждый кусочек хлеба. Мне стало стыдно! Наверное, моим соседям тоже стыдно сидеть за одним столом с неотесанным сельским жителем.