Поцелуй изгнанья
Шрифт:
Одно я знал точно: если Хаджар и Абу Адиль виноваты в том, что с нами случилось, они дорого за это заплатят. Я был готов в этом поклясться.
Мои мрачные размышления прервал Хассанейн, который бодро приветствовал меня.
— Вот, шейх, — сказал он, — поешь. — Он подал мне круглый пресный хлеб и чашку какой-то жуткой белой жидкости. Я посмотрел на него. — Верблюжье молоко, — сказал он.
Этого я и боялся.
— Бисмилла, — прошептал я. Я отломил кусок хлеба и съел его, затем отпил
Шейх Хассанейн присел на пятки рядом со мной.
— Некоторые из Бани Салим беспокоятся, — сказал он. — Они говорят, что если мы будем ждать слишком долго, то получим в Мугшине мало денег за наших верблюдов. Кроме того, нам нужно найти другое место для выпаса. Через два дня мы отправляемся. Вы должны быть готовы.
— Конечно, мы будем готовы.
«Ха-ха, — подумал я. — Только вот шнурки поглажу».
Он кивнул.
— Поешь еще хлеба. Попозже Нура принесет тебе фиников и чая. Вечером, если пожелаешь, сможешь поесть жареной козлятины.
Я был так голоден, что сглодал бы и сырую тушу. В хлебе и в молоке был песок, но мне было наплевать.
— Поразмыслил ли ты над тем, что с тобой приключилось? — спросил Хассанейн.
— Да, о мудрый, — ответил я. — Я не помню подробностей, но я много и упорно думал о том, отчего я настолько приблизился к смерти. Я смотрел также и вперед. И я увидел, что это принесет плоды.
Вождь Бани Салим кивнул. Я подумал: «Не знает ли он, о чем я думаю? Интересно, слышал ли он имя Реда Абу Адиля?»
— Это хорошо, — сказал он подчеркнуто безразличным тоном. Потом поднялся, чтобы уйти.
— О мудрый, — сказал я, — не дашь ли ты мне чего-нибудь против боли?
Он посмотрел на меня сузившимися глазами:
— Разве тебе по-прежнему больно?
— Да. Теперь я окреп, хвала Аллаху, но тело мое все еще страдает от перенесенных невзгод.
Он что-то пробормотал себе под нос, но открыл свой кожаный мешок и приготовил инъекцию.
— Это в последний раз, — сказал он. Затем сделал мне укол в бедро.
Мне пришло в голову, что у него, возможно, было мало лекарств. Хассанейну приходилось лечить все травмы и болезни племени, и, возможно, я уже потребил большую часть его обезболивающих препаратов. Я пожалел, что эгоистически использовал этот последний укол. Вздохнул и стал ждать, пока соннеин подействует.
Хассанейн ушел из шатра, и снова появилась Нура.
— Говорил ли кто-нибудь тебе, сестра моя, что ты прекрасна? — спросил я. Я не был бы так смел, если бы в этот момент наркотик не начал распускать свои лепестки у меня в мозгу.
Нура очень смутилась. Она закрыла лицо покрывалом и села на свое место у стены. Она не говорила со мной.
— Прости меня, Нура, — невнятно пробормотал я.
Она смотрела в сторону, и я выругал себя за тупость. Затем, как раз перед тем как погрузиться в теплый, чудесный сон, она прошептала:
— А я правда так красива?
Я
Глава 3
Память стала ко мне возвращаться. Я вспомнил, что сидел рядом с Хаджаром на борту суборбитального корабля, а напротив сидели Фридландер-Бей и Хаджаров головорез. Хаджар, этот грязный коп, с удовольствием посматривал на меня, покачивая головой и злобно хихикая. Я поймал себя на мысли о том, насколько трудно мне будет свернуть его костлявую шею и оторвать голову.
Папе удавалось сохранять спокойствие. Он не собирался доставлять Хаджару удовольствия, показывая, что тот его достал. Чуть погодя я тоже постарался сделать вид, что Хаджара и его гориллы не существует. Я убивал время, представляя всевозможные несчастные случаи и то, как они оба погибают.
Через сорок минут полета, когда челнок достиг высшей точки параболы и заскользил вниз к пункту назначения, из задней кабины, отдернув штору появился высокий человек с худым лицом и огромными черными усами. Это, как я понял, был кади, гражданский судья, который принимал решение по делу, в котором были замешаны мы с Папой, в чем бы нас ни обвиняли. Мое настроение не улучшилось, когда я увидел, что он одет в серую униформу и кожаные сапоги офицера чаушей.
Он глянул на пачку бумаг, что держал в руке.
— Фридландер-Бей? — спросил он. — Марид Одран?
— Вот и вот, — сказал лейтенант Хаджар, ткнув в нас большим пальцем.
Кади кивнул. Он по-прежнему стоял в проходе позади нас.
— Очень тяжелое обвинение, — сказал он. — Вам лучше признаться и просить о помиловании.
— Послушайте, приятель, — сказал я, — я еще ничего не слышал! Я даже не знаю, что нам приписывают! Как мы можем признаться? Нам даже не дали возможности подать жалобу!
— Можно я скажу, ваша честь? — вмешался Хаджар. — Я взял на себя смелость подать жалобу от их имени для экономии времени и городских средств.
— Это совершенно противозаконно, — пробормотал кади, шелестя бумагами. — Но поскольку вы подали обе жалобы по незнанию, то я не вижу в этом проблемы.
Я стукнул кулаком по подлокотнику кресла:
— Но вы только что сказали, что нам было бы лучше…
— Спокойно, племянник, — невозмутимо сказал Папа и повернулся к кади.
— Прошу вас, ваша честь, скажите, в чем нас обвиняют?
— О, в убийстве, — рассеянно сказал судья. — В убийстве первой степени. Теперь, если все…
В убийстве? — воскликнул я, услышал смех Хаджара, обернулся и бросил на него яростный взгляд. Тот от страха заслонил лицо руками. Головорез ударил меня по лицу. Я в ярости повернулся к нему, но он просто сунул мне под нос дуло своего игломета. Я немного поутих.
— И кого мы якобы убили? — спросил Папа.
— Минуточку, у меня где-то записано, — сказал кади. — Вот. Полицейского офицера по имени Халид Максвелл. Преступление было раскрыто помощником шейха Реда Абу Адиля.