Поцелуй изгнанья
Шрифт:
— Почему они не переселятся куда-нибудь? — спросил я, снова завинчивая флягу.
Папа улыбнулся:
— Это гордый народ. Они находят удовлетворение в том, что могут выжить здесь, в месте, которое для чужаков означает смерть. Они презирают изнеженность и роскошь городов.
— Да, ты прав. Роскошь в виде свежей воды и настоящей пищи.
Мы встали и пошли снова. Было около полуночи. Переходить через дюны было все так же тяжело, и через некоторое время я заметил, что Папа тяжело дышит. Меня встревожило его состояние. Да и мое собственное тело, непривычное к нагрузкам, стало отказывать.
Над нашими
По оценке Папы, Руб-аль-Хали тянулась примерно на семьсот пятьдесят миль к западу и на триста к югу. Я подумал, что военный вертолет вытряхнул нас в самой середине, так что при скорости в одну милю в час мы могли бы выйти из Пустой четверти дней эдак через сорок семь. Если, конечно, за нами шел бы огромный караван со вспомогательным снаряжением и припасами.
Мы снова отдохнули, выпили еще немного горькой воды и сделали последний рывок за эту ночь. Мы оба слишком устали для того, чтобы разговаривать. Я опустил голову, чтобы спрятать лицо от ветра, который нес песок нам в лицо. Я просто продолжал ставить одну ногу перед другой. Я говорил себе, что, если Фридландер-Бей продолжает идти, значит, я пойду тоже.
Часам к четырем мы выдохлись и упали в полном изнеможении. До восхода оставалось еще около часа, но нечего было и спрашивать, идти ли нам еще этой ночью. Мы остановились под вертикальным склоном огромной дюны, которая давала нам хоть какую-то защиту от ветра. Там мы выпили столько воды, сколько могли, и приготовились уснуть. Я снял свое прекрасное королевское голубое одеяние и укрыл Папу. Затем свернулся клубочком в своей галабейе и забылся холодным беспокойным сном.
Я то просыпался, то засыпал, меня мучили беспорядочные, тревожные сны. Я почувствовал, как взошло солнце, и понял, что лучше всего будет проспать как можно дольше. Я натянул галабейю на голову, чтобы лицо и макушка не обгорели. Затем убедил себя в том, что все прекрасно, и закрыл глаза.
Около десяти я понял, что больше спать не могу. Я чувствовал, как обгорают незащищенные участки кожи. Затем проснулся и Фридландер-Бей. Судя по его виду, он спал ничуть не лучше, чем я.
— Теперь нам надо помолиться, — сказал он-.
Его голос звучал как-то особенно хрипло. Он взял в ладони песку и отер им лицо и руки. Мы вместе вознесли Аллаху благодарность за то, что Он оказал нам защиту, и попросили, чтобы Он, ежели на то будет Его воля, помог нам пережить это испытание.
Каждый раз, как я молился вместе с Папой, душу мою наполняли мир и надежда. То, что я сейчас оказался затерянным в этой пустыне, каким-то образом открыло для меня смысл нашей веры. Мне бы не хотелось пережить такое же жестокое испытание, чтобы понять свою связь с Аллахом.
Когда мы закончили, мы выпили столько воды, сколько могли. Во флягах оставалось совсем немного, но мы не видели смысла обсуждать этот факт.
— Племянник мой, — сказал старик, — думаю, было бы разумно зарыться до вечера в песок.
Это предложение показалось мне безумным.
— Зачем? — спросил я. — Мы же запечемся, как пирог с ягнятиной!
— Чем глубже зарываешься в песок, тем он холоднее, — сказал он. — И кожу от ожога сохраним, и обезвоживание будет меньше.
И снова я заткнулся. Еще один урок.
День тянулся медленно. Мне снова пришлось натянуть на голову галабейю, и потому я ничего не видел. Делать было нечего, разве что лежать, думать, строить планы да давать волю своей фантазии.
Через несколько часов я услышал низкий вибрирующий гул и перепугался. Я не представлял себе, что бы это могло быть, и подумал, что у меня в ушах звенит. Однако гул не утихал, он даже становился все громче.
— Вы слышите, о шейх? — спросил я.
— Да, племянник мой. Это пустяки.
Теперь я был уверен, что это завывание приближающегося самолета или вертолета. Хорошая это новость или нет? Звук становился все громче, пока не дошел чуть ли не до визга. Я не мог встать, не мог ничего увидеть, потому я высунул из песка руки и стянул с головы галабейю.
Вокруг ничего не было. Жужжание было такое, что вертолет должен был бы висеть прямо у нас над головами, но голубое небо было пустым.
— Что это? — озадаченно спросил я.
— Это, о мудрый, знаменитые «поющие пески». Мало кому удается это услышать.
— Эти звуки издавал песок? Он же ревел, как двигатель!
— Говорят, эти звуки получаются, когда один слой песка скользит по другому, вот и все.
Я чувствовал себя полнейшим дураком из-за того, что всполошился из-за какого-то жужжания, которое издавала песчаная дюна. Однако Папа и не думал смеяться надо мной, и я был ему за это благодарен. Я снова зарылся в песок и сказал себе, что не следует быть таким идиотом.
Около пяти мы вылезли из наших песчаных постелей и приготовились к ночным трудам. Мы помолились, выпили солоноватой воды и снова пошли на запад. После получаса ходьбы у меня возникла блестящая идея. Я вынул свои модики и вставил тот, который блокирует чувство жажды. И сразу же почувствовал прилив бодрости. Это была опасная иллюзия, поскольку тело мое теряло воду с прежней скоростью. И все же теперь я чувствовал, что могу идти дальше без воды, и отдал свою флягу Папе.
— Я не могу принять ее от тебя, племянник, — сказал он.
— Можете, о шейх, — сказал я. — Эта штучка не даст мне страдать от жажды ровно столько, сколько вам поможет продержаться эта фляга. Сами понимаете, если мы вскоре не найдем воду, мы умрем оба.
— Это верно, мой дорогой, но…
— Идемте дальше, дедушка, — ответил я.
Солнце садилось, и воздух начал остывать. Чуть позже мы остановились передохнуть и помолиться. Папа допил воду из одной фляги. Затем мы снова двинулись в путь.
Я начал чувствовать зверский голод и осознал, что, если не считать жалких фиников Байт Табити, последний раз я ел сорок восемь часов назад во дворце у эмира. Хорошо, что у меня был еще и модик, блокирующий чувство голода. Я вставил и его, и голодные колики в моем желудке утихли. Я понимал, что Папа, наверное, умирает с голоду, но с этим я поделать ничего не мог. Я выбросил из головы все мысли, кроме той, как пройти через всю Пустую четверть.