Почём грамм счастья?
Шрифт:
– Нельзя же так! – выговаривал ей в своё время муж. – Ты совершенно откровенна в своей неприязни к Алексису. Мальчик переживает, разве ты не видишь? Если уж ты не в состоянии изменить свои к нему чувства, то, по крайней мере, придержи язык! Нельзя же, в самом деле, говорить детям всё, что тебе приходит в голову!
– О! – глядя на него исподлобья, отвечала Афанасия. – У тебя с твоим сыном никогда не найдётся для меня ласкового слова. За что же вас любить?
– Будь ты другим человеком, я бы объяснил тебе, что любят не «за что», а просто так. Как я люблю тебя и детей. Но тебе этого
«Нечем любить!!! Подумать только! – гневно прошептала Афанасия, утыкаясь носом в подушку. – Разве можно их, таких, любить?! Нехристей. Гордецов». Впрочем, любить уже некого: муж – в могиле, а Алексис – в инвалидной коляске. Зато Фотис – всегда при ней. Свет очей. Её сын. Её бог.
Алексис звонил лишь раз в неделю. Рассказывал о своих успехах. Делился планами. К чему это было Афанасии? Ей нужно было поесть, попить, поспать. А картины…Газеты писали, что полотна Алексиса стоят целое состояние. Она, Афанасия, никогда не дала бы и драхмы за кусок размалёванного холста. Грех–то какой!
Боже! Ну, разве она много хотела? Только человека, который всё время был бы рядом. Которому можно было бы пожаловаться на боли в ногах, на тяжесть в груди. Который подогрел бы еду, подложил бы судно. Взбил подушки. Подал лекарство… Разве её аппетит был неутолим?
Вот и с Эммой она не смогла ужиться. Лезла в её жизнь с ценными советами. Пилила за то, что не посещает церковь. Советовала запретить Алексису рисовать. И Эмма не выдержала. Сбежала и утащила с собой Алексиса. Да! Эмма оказалась порядочной мерзавкой! Это из–за её ненасытности пришлось сдать постояльцам верхний этаж дома.
А ведь квартиранты беспокоят Афанасию. Конечно, второй этаж дома достался Алексису по наследству. Но это же не значит, что надо беспокоить мать. Деньги! Деньги! Всем нужны деньги. Одной лишь Афанасии нужен покой. Расстроенная этими мыслями, она ковыряла ложкой в креме. И поедала одно печённое за другим, перемеживая их горькими вздохами.
Все ушли. Все бросили. Что Афанасии оставалось делать? Приходилось водиться с теми, кто по каким–то причинам не забывал её. Тем более, что она сама была не из тех, которые сами выбирают ниву карьеры или круг знакомств. Она предпочитала, чтобы всё выбиралось бы за неё другими. А она бы тем временем, командовала бы их мыслями и чувствами.
Лёжа на кровати, всей силой своего воображения, она жила чужой жизнью. Вернее тем, чем эта жизнь могла стать, если бы её послушали, вняли её советам, оценили её дар предвидеть. И зачем ей это бренное тело? Ей бы родиться бестелесной, как Святой дух!
И ведь вовсе не случайно попала она когда–то, ещё в ту пору, когда была ученицей в лицее, в круг, толкующий Библию, за что вечно выговаривала ей Антония.
– Если хочешь делать людям добро, то лучше помогала бы папе в магазине, – говорила она Афанасии. – Он убивается, чтобы заработать нам на приданное. Агни ходит к нему по средам и пятницам, я – по понедельникам и четвергам. А ты могла бы посидеть с ним во вторник.
– Но господь не упомянул в своих заповедях никакого магазина, – возражала Афанасия, упрямо поджимая губы, а щёки её загорались багровым румянцем, – Господь велел нам любить ближнего своего!
– Вот
Но Афанасия не хотела помогать. Она хотела только рассуждать: о любви к ближнему, о вере, о теоретической помощи. Любила ломать голову над какой–нибудь фразой из Священного писания. Спорить о том, как толковать ту или иную фразу. Мир, реальный мир, был слишком ничтожен для неё. Она могла бы сделать его иным. Но никто, кроме Фотиса, не хотел внимать ей.
Её Фотис! Добрый, хороший мальчик! Мог бы стать отличным писателем или журналистом. Но не того хотелось Афанасии. Ей нужно было, чтобы младший стал лучше старшего. И для этого существовал только один путь – сделать Фотиса художником.
Нелогичность задачи Афанасию не смущала. И сколько сил было потрачено, чтобы запретить рисовать первому, столько же употреблено, чтобы второй этому научился. И такая ничтожная деталь, как талант, не могла спутать планов этой диковинной матери.
Она верила в то, что скрупулёзность и работоспособность вполне могут заменить талант. И даже, если бы весь мир собрался под её окном, чтобы осудить её за эту оригинальную мысль, то Афанасия просто рассорилась бы со всем светом.
Она была глубоко убеждена, что в этот мир, она, Афанасия, пришла исключительно для того, чтобы следить за порядком. И если она сама сворачивала с пути порядка, то вовсе не из–за собственных интересов, а из–за интересов Фотиса. Ибо, как не ему, Афанасия пожертвовала своим нежеланием любить?!
А раз, отказавшись от обета, она предалась любви, как пороку. И чем несчастнее, зависимее казался ей Фотис, тем больше любила его Афанасия. Она любила его за то, что он смотрел на неё беспомощно, как в те годы, когда был ребёнком. Она любила в нём себя, всё то, чем она могла бы стать, но не стала. Она любила в нём свои мечты. Она любила в нём свою волю. Она любила его уже не как мать, а как дочь, любовница, жена.
– Ну, вот и все дела! – произносила, между тем, Агни, входя в комнату.
– Купила, что ли? – с подозрением покосилась на сестру Афанасия.
Вместо ответа Агни поставила на тумбочку упаковку с лекарством. Рука её дрожала. Молча, уселась она на край кровати. И взяв руку Афанасии в свою, попыталась заглянуть той в глаза. Но Афанасия отсутствующим взглядом уставилась на этикетку лекарства.
– Я должна сказать тебе …Афанасия!
– А?! – недовольно отозвалась та.
– Тоня умерла, – сказала Агни, и голос её дрогнул.
– От чего? – машинально спросила Афанасия, не отрывая взгляда от этикетки.
– От рака, – мягко напомнила ей Агни. – Ты же сама недавно упомянула её болезнь.
– Да, рак – дело нешуточное!
– Афанасия!!! Брось ты эту упаковку! Я говорю о нашей сестре!
Афанасия послушно отбросила лекарство и взглянула на Агни. Во взгляде её не было боли, а одно только удивление.
– Хочешь сказать, что умерла наша сестра Антония?
Агни кивнула. По щекам её текли слезы. Теперь обе молчали. И только часы отсчитывали чьё–то время. Солнце за окном светило, разливая повсюду свой живительный свет. Но в комнату Афанасии не входил ни один его луч. Казалось, эта комната отказывается принять что–либо извне.