Почерк Леонардо
Шрифт:
– Г-гадина!!! – выдохнул он, повернулся и быстро удалился по коридору.
– Нет, Фаня, я долгов не люблю!
Элиэзер пригнул пластиковую шею старой, еще киевской настольной лампы, чтобы свет не бил Анне в глаза. Сидел, подперев толстую дряблую щеку, глядел на нее с тревогой.
Бедняга, он так ждал, а она опять заскочила к нему на один день, да еще и заснула.
– У тебя усталый вид, – тихо проговорил он. – Ты совсем не отдыхаешь, совсем. Ты не была в отпуске много лет.
– В отпуске? О чем ты говоришь?
– Тебе
– «Отпуск»… «Санаторий». Ты никуда не уехал из своего Киева, никуда.
Он улыбнулся, как ребенок, и сказал:
– Я недавно вспомнил, как в детстве ты удивлялась, что я не умею читать твои мысли. Ты думала, что зеркальность как-то связана…
– Я действительно очень устала, знаешь, – перебила она его. – У меня часто болит голова. Но не это главное.
Помедлила, подняла на него глаза:
– Главное не это. Зеркала мутнеют, Элиэзер… Окисная пленка, что ли… – Она хмыкнула, хотела что-то добавить, но оборвала себя. Задумчиво повторила: – Старые зеркала, нечем заменить…
Он принес чайник, налил из заварочного, гжельского, добавил кипятку, нарезал и смахнул в ее чашку с ножа тонкий полусрез лимона.
– Элиэзер… – сказала она вдруг. – Для чего – я?
И он в ответ не улыбнулся, как обычно. У него сжалось сердце.
– Наверное, для того, – проговорил он, помедлив, – чтоб показать, какими люди могут быть.
– Какими, собственно? – Она поморщилась. – Ведь я – чудовище. Я в гроб вогнала своих родителей – невинных людей, которые подобрали меня, спасли мне жизнь и беззащитно любили. Я Машуту свела с ума, а отец, человек необозримой доброты и любви, просто угас после ее смерти, не в силах без нее жить. Я же бросила его одного – доживать. Главное, мол, чтобы Христина стирала ему подштанники и каши варила. Н у, деньги я им посылала. Вот уж чего никогда мне не было жалко – бумажек, денежной трухи… Зеркала – вот что меня волновало. Вот моя суть… Ни капли радости не принесла никому. Одно только горе. Меня, знаешь, боятся уже. Ведьмой считают. В лицо это еще не говорят, но многие думают, что мое участие в деле – плохая примета. Вот и Филипп Готье колеблется – иметь со мной дело или не стоит.
Она подняла голову, мягко улыбнулась ему:
– Скажи, Элиэзер: неужели я околачивалась здесь только для того, чтобы отработать несколько цирковых трюков и придумать несколько зеркальных обманок? И это всё? Такой салют из всех орудий – во славу абсолютного пшика?..
– Ну что ты говоришь! – наконец перебил он ее, негодуя. – Ты не права, нет! Не имеешь права судить! И ты ни в чем не вольна! – Он поднялся – толстый, нелепый, с дрожащими руками, которыми размахивал в этой маленькой комнате так неосторожно, что удивительно было, как не собьет он лампы со стола или не смахнет фотографии брата со стены. – А вдруг ты сама, просто ты, какая есть, – надежда на будущую жизнь? Может, ты – такой привет Создателя, его улыбка, солнечный зайчик, который Он, как ребенок, пускает на землю – играет каким-то своим небесным зеркальцем,
Она невесело засмеялась, что ужасно его разозлило.
– И ты все врешь на себя, что ты все врешь! – крикнул он. – Ты прекрасна! Ты честный прямой человек, ты просто никогда не лгала, вот и все. Вот и вся твоя беда!
– Я лгала, – возразила она. – Сегодня я похвалила эту жуткую утку из ресторана.
– Вот видишь… – сказал он устало. – Ты даже в такой чепухе не можешь заткнуться.
Они замолчали. Сидели в полутьме, слушая замирающие звуки в коридоре.
– Знаешь, – сказал он, – только тебе я могу сказать: после смерти Абрама мне стало гораздо легче. Это кощунственно?
– Нет.
– Ты – единственный человек, которому я решился это сказать.
– Потому что я цинична и холодна, как болотная трясина, – усмехнулась она, – и проглочу любое признание?
– Нет! Потому что ты спокойна и глубока – океанская впадина. В тебе утонет все, любое мое признание, – сказал он. – Да, исчезла пара глаз, которая всю жизнь взыскательно наблюдала за мной… Всю жизнь я прожил под прицельным взглядом своего отражения. Тот, кто думает, что близнецам легко, тот ничего не понимает. А сейчас я говорю ему – спи спокойно, Бума, – и беру еще одну конфету.
– Все же не перебарщивай, – заметила она. Он вдруг всхлипнул и торопливо отер ладонью глаза.
– Кроме Абрама, я был привязан только к одному человеку на свете, – сказал он. – К тебе.
– Я знаю.
– Я даже плакал, когда он меня увозил.
– Ну, успокойся. Это все позади.
– Никогда не мог понять – зачем тебе понадобился тот мальчик, твой муж…
– Оставь. И то позади.
– …не говоря уже о никчемных отношениях с этим пожилым музыкантом, без дома, без будущего, без…
Она молчала.
– Нет, – спохватился Элиэзер, – конечно, он талантливый человек! Тот диск с концертами Вивальди, что ты привезла в прошлый раз, я просто затер: такое счастье слушать голос его фагота! Вообще это инструмент такой, будто тебе вслед договаривают что-то, прощаясь, и прощаясь, и прощаясь… Бесконечное прощание…
Она все молчала, прикрыв глаза.
– Но все же я хотел сказать, что ты еще молода, полна творческих сил, и такая разница в возрасте отнюдь не… Тебе надо о будущем думать, Нюта!
– Мне уже не надо о нем думать, – оборвала она таким тоном, что Элиэзер умолк.
Утром они позавтракали, как обычно, посидели над расчетами, которые она готовила для Филиппа. И она – как потом будет вспоминать Элиэзер в разговоре со следователем Интерпола – осталась довольна его похвалой. Записала кое-какие мелкие замечания. Вообще была абсолютно спокойна и буднична.
Словно вчерашнего разговора вовсе не было.
После двенадцати какой-то юный афро-американец, обалдуй со спущенными ниже задницы широченными джинсами, пригнал заказанный Анной спорт-байк. Элиэзер еще заставил ее «на дорожку» выпить чаю с куском «Киевского» торта, купленного в «русском» магазине.