Почти как три богатыря
Шрифт:
– Ты чего машешь, глупая каракатица! – заорал с борта отплывающего судна неугомонный боцман, уже успевший заглянуть во все закоулки дракара (и даже в трюм). – Девки нет – пол-беды, а где бочка «наркомовского» рома? Морской узел тебе на шею!
– Теперича вам качки и без рома хватать будет! – криво улыбнулся Бьёрнунг, но всё-таки вынул из-за пазухи «НЗ»: початую бутылочку «огненной воды». – Вот всё что могу предложить! Лови!
Бьёрнунг размахнулся и метнул драгоценный снаряд на палубу, где, растопырив руки, застыл во вратарской позе охочий до выпивки моряк.
Полетевший по баллистической траектории сосуд, совсем чуток не долетев до палубы,
– Эка, растяпа! Гарпун тебе в жабры! – заверещал Старый Пьердунг на отдалявшегося с каждой секундой человека на причале. – «Поллитру» вдребезги! Теперь точно быть беде, будь ты проклят! Тысяча грот-мачт тебе в глотку.
Бледный как сама смерть, Бьёрнунг, не мигая, смотрел вслед уходившему кораблю, даже не пытаясь ответить на страшные проклятия Пьердунга. Конечно же, он, как и любой мало-мальский морячишка знал, что разбитая о корабль бутылка предвещала неминуемое несчастье для судна и его экипажа, но не это заставило его физиономию побледнеть. С берега он видел то, что нельзя было увидеть с самого корабля. От удара бутылкой случилось то, что, ну никак не должно было случиться: от слова «ПОБЕДА» отвалилось две ключевые буквы и осталось их только четыре. Можете не гадать, что получилось в итоге. Всё равно не угадаете. Это не «…БЕДА», и даже не «ПОБЕ…».
Самое невероятное и обидное, думал, стоя на берегу, многократно проклятый и обруганный моряком, Бьёрнунг, что отвалились именно первая и последняя буквы, то бишь «П» и «А», в один миг поменявшие имя дракара с пафосного «ПОБЕДА», на зловещее «ОБЕД». А для кого предназначался этот «…ОБЕД…» суеверный Бьёрнунг даже боялся подумать вслух.
Не знавшие о произошедшей с названием корабля метаморфозе, наши богатыри кое-как угомонили Старого Пьердунга и бесстрашно отдались на волю ветра, волн и своего лоцман-боцман-капитана.
Впрочем, совсем скоро им стало страшно.
В первый же час своего водного путешествия Василевс Премудрый с грустью обнаружил, что его организм подвергся, судя по симптомам, нападению морской болезни в тяжёлой форме. От постоянной качки его начало мутить и никакие заговоры ему не помогали, не говоря уже про Царевичево «успокойся, расслабься и дыши глубже».
На втором часу Яша Сероволк тоже обнаружил признаки странного неуюта, который можно сформулировать как «полиаквафобия», что переводится с «мёртво-медицинского» на живучий «велико-могучий» как «многоводобоязнь». То есть, когда «большая земля» скрылась в туманном горизонте, а вокруг стали лишь изредка появляться скалистые безжизненные островки, он вдруг стал бояться утонуть. И хотя плавал Яша отменно, но такое количество пенящихся вокруг судна бурунов, щекотало его нервы до дрожи в коленях. На фоне этих событий, у Сероволка начало складываться в голове нечто поэтическое, типа «не нужен мне берег чукотский, и Аркфрика мне не нужна» и он с превеликим трудом оттогнал эти негативные рифмы.
Иван Царевич, в отличие от товарищей, чувствовал себя более-менее сносно, но и он не остался в стороне от общего треволнения.
А всё потому, что их боцман, видимо уж очень давно списанный на берег, немного подзабыл, что, где и когда.
В первый день их «ПОБЕДА»-«ОБЕД» натерпелась от Старого Пьердунга по самую фок-мачту. Сначала боцман умудрился сесть на мель в двух местах (что послужило небольшим перерывом в страданиях Василевса, немного приободрив
Опустившаяся ночь немного расставила всё по своим местам. Пьердунг перестал сам метаться за штурвалом и кидать корабль из стороны в сторону, твёрдо положив «ОБЕД» курсом на Аркфрику. Премудрый, уставший опорожнять содержимое многострадального желудка за борт, забылся в беспокойном сне прямо на палубе. Рядом с ним прикорнул и Сероволк. Только не желавший спать, по понятным причинам, Иван Царевич, присел возле стоявшего за штурвалом Пьердунга.
– Хорошая выдалась ночка, – попытался завязать он разговор с бывалым мореходом.
– Ночь как ночь, – пожал тот плечами, одним лишь глазком зыркнув по звёздному небосводу, и вновь уставился на реявший на носу деревянного дракона свой личный вымпел – череп с повязкой на глазу, а под ним перекрещённые берцовая кость с протезом. – Главное, что не пасмурно, барометр мне в глазницу!
Иван Царевич поёрзал-поёрзал, но спросить не решился.
– Чего ёрзаешь? Спрашивай, что хотел узнать? – заметил вопросительное состояние собеседника мореход. – Спрашивай, давай, не стесняйся.
Ваня покраснел от смущения, благо в темноте не видно, и, тем не менее, набравшись смелости, поинтересовался и лоцман-боцмана:
– Вы меня, конечно, извините, но, глядя на вас, создаётся впечатление, что вы ни одной морской битвы не пропустили, вы весь такой э-э. – тут Царевич сконфузился не зная какой более безобидный синоним подобрать вместо слова «покоцанный».
– Какой, такой? – ухмыльнулся старик ловко орудуя штурвалом.
– Ну, такой. героический, – подобрал, пускай с немножко иным смыслом, слово, Иван.
– Что, правда, то, правда! – польщённо подбоченился Старый Пьердунг.
– Покоцало меня по жизни.
– Вот, глаз вы, это очевидно и вероятно, во время абордажа, потеряли? – спросил Царевич, искренне надеясь, в душе, особо не огорчить старика невесёлыми воспоминаниями.
– Да нет, – вовсе не огорчился «морской волк», а даже развеселился. – Это я ещё в пору горячей молодости, в нашей родимой угро-финской сауне за ядреными девками в щель подглядывал. Тогда и потерял его.
– Как потеряли? – открыл, в изумлении, рот, Царевич. – Они что, садистки, выткнули вам его?!
– Да нет, что ты, – засмеялся одноглазый капитан дальнего и ближнего плавания. – Засмотрелся я на девок, а глаз возьми, да выпади. Я поначалу-то не заметил, а потом когда очухался, давай искать, да поздно уже.
– Врёшь, – от крайнего удивления перейдя со стариком на «ты», выдохнул Иван. – Не может быть такого!
– Ещё как может, он ведь у меня того, вставной был, – пояснил Пьердунг. – С тех пор повязку на опустевшей глазнице и ношу. Верёвку с реи мне шею!
Спрашивать при каких обстоятельствах мореход «разжился» вставным глазом и где он «махнул не глядя» обычную ногу на такой красивый – резной и расписной – протез, Царевичу совсем расхотелось. Хотя, если честно, он просто побоялся тронуться умом, продолжая беседу на подобные животрепещущие темы с «капитаном пятого ранга».