Почти любовь
Шрифт:
Через пару часов, когда мы наконец выдыхаемся, выползаем голые из душа и без сил падаем на раскуроченную кровать, она произносит задумчивым и серьезным тоном то, что повергает меня в очередной шок:
– Нам нужно прекратить, Кравцов.
– Ты спятила? – приподнявшись на локте, я недоверчиво смотрю в ярко-зеленые, как весенние сосны, глаза.
– Ты плохо на меня влияешь, – с неуловимой тоской в голосе шепчет Леся, скользнув пальцами по моей щеке. – Я влюблюсь в тебя и буду страдать, а мне нельзя. Я совсем несмелая…
– Тоже мне откровение, –
– Мне нужна страховка, Страйк.
– У меня есть имя, Лесь, – отстранившись, напряженно напоминаю я. – Страховка не поможет, малыш, мы уже по-крупному встряли. У меня есть предложение получше.
– Какое? – в распахнутых глазах мелькает искренний интерес.
– Переезжай ко мне.
– Но…
– О матери не переживай. Я всё решу.
– Я очень хочу согласиться, Саш. – неуверенно начинает она, отводя взгляд в сторону. – Попробовать эти твои серьезные отношения, но ты должен пообещать мне кое-что.
– Что? – поспешно спрашиваю я, готовый поклясться в чем угодно, лишь бы Олеся прекратила от меня бегать.
– Ты отпустишь меня, если я попрошу. В любой момент. Без объяснений причин.
– Странная просьба, – озадаченно хмурюсь я.
– Это мое условие, и оно будет работать и в отношении тебя тоже, – упорствует Веснушка. – Я не буду держать, если ты захочешь уйти.
– Ладно, – подумав, соглашаюсь я, даже не догадываясь, каким болезненным бумерангом спустя всего несколько лет настигнет меня эта дурацкая клятва. Но даже если бы я знал, в какой персональный ад превратится мое существование из-за легкомысленного обещания «совсем несмелой» Веснушке, то все равно не нашел бы в себе сил сказать ей «нет».
Я не видел причин, мешающих нам быть вместе, и не строил больших планов на будущее. Олеся отчаянно боялась влюбиться, меня же волновало только наше сейчас, в котором было легко и приятно.
Я не боялся, а зря…
Глава 11
Восемь месяцев спустя
Олеся
– Явилась! Еще и с утра пораньше! – ворчливо встречает меня Аделаида Степановна.
Я пропускаю «наезд», пру в палату, как танк, и уже с порога фиксирую отдышку и синюшный цвет лица. Без прически и привычного макияжа, в простом цветастом халате и резиновых сланцах моя любимая Адушка выглядит больной и постаревшей на десяток лет.
– Почти обед, Аделаида Степановна. – Внутри все трепыхается от беспокойства, но удержав на лице спокойную улыбку, я прохожу к тумбочке. Открыв дверцу, смотрю на пустые полки, но никак не комментирую. Чему удивляться? Кроме меня, у Адушки никого нет. Могла бы с соседями наладить общение, но характер уж больно склочный. Само собой, не от хорошей жизни.
Тяжело вздохнув, я выкладываю из сумки бутылку минералки, постное печенье и разрешенные фрукты.
– А ну-ка убирай обратно! – ругается Адушка. – Не надо мне ничего. Ишь чего выдумала.
– Не командуйте.
– А Машке бы язык выдрать. Мелет вечно, как помелом.
– Она о вас тревожится, – с укоризной качаю головой и переключаюсь на более насущные темы. – Я с врачом говорила, обещал, что через неделю вы будете дома.
– Только обещать и умеют, – бубнит под нос Аделаида. – К ним только попади, потом разве что вперед ногами…
– Что вы такое говорите! Нам через две недели день рождения ваш отмечать. Я торт испеку по собственному рецепту, на прогулку сходим в парк, в вашу любимую кондитерскую заглянем, – подскочив к капельнице, проверяю наличие препарата, затем заглядываю в мусорное ведро, чтобы убедиться, что вводимое лекарство соответствует листу назначений. Как говорится: доверяй, но проверяй. И про торт я чуток слукавила. Кулинар из меня никакой. Кравцов может подтвердить. Он мне уже неделю пересоленные и подгоревшие кексы вспоминает.
– Не суетись, Леся. Лучше сядь поближе, – сухим голосом просит Адушка, указав взглядом на стул. – А то у меня от тебя в глазах мельтешит.
Я послушно сажусь, с тяжёлом сердцем глядя на торчащую из ее вены иглу. Адушка взволнованно шевелит узловатыми пальцами, сгребая больничный пододеяльник.
– Это ты мне отдельную палату выбила? – смотрит на меня с упреком.
Я отвожу взгляд и киваю. Врать бессмысленно, она меня насквозь видит.
– Зачем? Вдруг кому-то нужнее? Я пока помирать не собираюсь. Подумаешь, давление подскочило.
– Вы слишком легкомысленно относитесь к своему здоровью. Себя нужно беречь и лелеять, – серьезным тоном отчитываю женщину, годящуюся мне в прабабушки.
– Еще добавь – в вашем-то древнем возрасте.
– У вас прекрасный возраст, – тепло улыбаюсь я, накрывая худую морщинистую кисть.
– Ох, и лиса ты, Олеся, – сокрушенно вздыхает Адушка и добавляет потеплевшим голосом: – Спасибо, что не забываешь сварливую старуху, – это звучит так искреннее, что меня пробирает до глубины души, на глаза наворачиваются слезы, но я не отворачиваюсь, чтобы скрыть их. Пусть Адушка видит, что есть рядом с ней человек, которому не все равно, которому она дорога. – Ты слишком добрая, девонька. Доверчивая. Душа нараспашку, сердце болит за каждого.
– А я по-другому не умею, – вымученно улыбаюсь, смахивая влагу с глаз. – Да и не хочу. Мне нравится заботиться о других. Чувствовать себя нужной. Это наполняет мою жизнь смыслом.
– Для молодой женщины смысл должен быть в семье и детях, – вразумляет меня Аделаида Степановна, и я ощущаю, как знакомый ненавистный холод сдавливает грудную клетку, мышцы лица немеют, горло сжимает спазм… – Что такое, милая? Мне можешь сказать, – безошибочно считав мое состояние, с тревогой спрашивает Адушка. – Ты же не из этих противниц детей… Как их там? Новомодным словом каким-то обзывают.