Почти вся жизнь
Шрифт:
Это бывший монастырь, «подворье» нам говорят. Квадратно. Два двухэтажных кирпичных, побеленных здания буквой «Г», церковь с колокольней и две часовенки по углам. Поселяют нас в одном, а в другом — воинская часть, ВНОС называется. Девчонки там, красноармейки, десяток их, что они там наблюдают, мы так и не поняли, но задорно поют и танцуют весь день! В нашем здании келий нет, большие комнаты, как классы в школе, широкие коридоры и пристроенные к ним снаружи огромные, из досок, уборные на два этажа с круглыми дырками вместо унитазов и без воды. Внизу — выгребы, откуда всё выгребается и вывозится на поля — удобрение. Стены щелевистые, даже в коридоре из этих уборных не пахнет. Разделили нас на группы — мальчиков отдельно от девчонок, две старших, две средних и две для малышни. В каждой комнате большая печь.
Наша комната угловая, на втором этаже на одно окно больше, чем в других, и в это, лишнее, в торце, окошко влезает Витька,
Раз мы с Мишкой заходим в колхозный двор — молочный запах нас привлёк — а там на сепараторе отделяют от молока сливки — нам доярки всё объяснили. Я слушал, а Мишка всё ходил кругом и принюхивался. Его приметили и предложили попить обрата — это то, что остаётся от молока после снятия сливок. Мишка выпил почти полведра — я его предупреждал — что с ним было потом, лучше не рассказывать! Наконец вещи и чаи кончились, мы стали ходить по очереди, для этого у нас осталась сменная одёжка и обутка, стали подворовывать… Картошечки принесём, печь нашу затопим, картошечку в котелок и в печь, а если и хлебушка деревенского где-то прихватили — праздник!
Пришло лето 43-го — нас, кто постарше, — в колхоз, на работу. Сажаем картошку, косим косами в лесу траву — мёд лесных пчёл ужасно вкусен, но пчёлки это не очень любят и жалят пребольно! Девчонки треплют лён, собирают горох — мы, мальчишки, посмеиваемся!
Зимой мыться целиком холодно, бань нету. Повели как-то нас в деревню мыться — местные ведь мытые ходят! Привели в избу, русская печь огромная, так жаром и дышит, мы ничего не можем сообразить — где же баня? Бабка говорит: «девка ужо вымоется, полезете и вы». Бабка открыла в печи заслонку и оттуда вылезает раскрасневшая деваха! Мы, десяти-двенадцатилетние пацаны, при виде этакого задали стрекача! В одной из часовенок — что рассказано ранее — сыроварня, а другая пуста. Мы попросили заведующую — прекрасный человек, нам всегда жаль её, её сын чуток не в себе — соорудить нам баньку в этой часовенке. Она нашла двух стариков, «ископаемых», как мы их назвали. Они всё сделали, как надо, банька подучилась на славу, хоть и по-чёрному, но очень жаркая. Веники были приготовлены заранее, «открытие» было праздником, воды мы наносили много — она нагревалась в огромном котле на раскалённой печке, Генка до того разыгрался, что чуть не ошпарил меня кипятком. Перед самым концом войны он был призван и погиб под Веной, там где-то и закопан, пусть земля ему будет пухом!
Лето 43-го кончалось, работа в колхозе для нас завершилась и мы, пацаны, с девчонками сорганизовались в парочки и стали по вечерам погуливать. Воспитатели заволновались, а мы оккупировали крупорушку — это мельница, где делали крупу, — и стали там учиться, как себя с девочками вести, начали с целований. Однажды слишком увлеклись — возвращаемся поздно, на крыльце воспитатели, серьёзный разговор: запрет на прогулки и прочее… Девочки-напарницы в память об этом происшествии вышили и подарили нам платочки.
Всю зиму мы учились, ведь наши воспитатели были известными учителями в Ленинграде, и пригласили их медики специально для нас. Русский, английский, литература, биология — на уроке биологии я заработал «2» — на просьбу рассказать о строении лягушки, я начал: «Спереди у лягушки — голова». До сих пор не понимаю, почему «2», ведь это чистая правда! Учим историю, географию, а вот математику я не помню. Некоторые из нас пропускали уроки — уходили «на промысел» — кто пилить-колоть, здоровых мужиков в деревнях нет, только инвалиды и старики, а один имел фотоаппарат, где-то он раскопал, похоже у девчат-вносовок, фотобумагу и ходил по деревням, фотографировал, пока шёл от одной деревни до другой, у него на спине печатались снимки.
А я рисую всё, что вижу в окне и видел летом. И читаю Стивенсона «Похищенный» на английском — словаря нет, учительница помогает. И так до весны, а там снова копать, косить. Один из рисунков на военную тему посылаю в журнал — был объявлен конкурс. Получаю фото девушки в письме с просьбой общаться — она видела мой рисунок в том журнале. Ребята стали советовать, девчонки посмеиваться, я растерялся — ответ с благодарностью написал,
Весной 44-го блокаду уничтожили. В детдоме, куда нас в 42-м отправили подальше от войны — кто постарше — задёргались. Я же, не долго думая, оставив сестрёнку на попечение детсадовских тёток, драпанул через лес в Кукобой-райцентр, там напросился подвезти на станцию. Денег ни у кого в детдоме не было, поэтому, дождавшись поезда в Питер, забрался в вагон, где ехали солдаты, и под весёлый смех и подмогу залез на третью полку и заснул. Приходил контролёр — к солдатам претензий нет, просили солдатика не третьей полке не будить, а военному патрулю до меня, зайца, никакого дела не было, так и доехал без приключений. На Московском вокзале справа в проезде построен санпропускник — одёжку всю отняли, я прошёл через душ, смыл начисто эвакуацию и, получив выпаренную в вошебойке одёжу, появился на площади Восстания — Невский-Лиговка перекрёсток, Ленинград! Поглядел ещё вокруг, ничего не разрушено и пошёл вверх по Невскоиу — тогда он был еще Проспектом 25-го Октября. Дошёл до Улицы 3-го Июля — нынче опять Садовая, идёт к Летнему Саду, и задумался, куда ехать, к маме на Газа или домой, на Льва Толстого. Подошла «троечка» и повезла меня домой. Домой я не попал — мама сменила квартиру в этом же доме, но я забыл номер этой квартиры, помню только — мама писала, — что на 5-м этаже, постучал во все двери на этой площадке, но никто не ответил. Ну что ж, поищу, может кто-нибудь из моих друзей в городе, только жаль, гривенничка нет, не могу позвонить, да и номера телефонов не помню. Вышел на улицу, с Олегом мы виделись последний раз в осенью 1942-го, он жил рядом, за углом, дом № 4, вдруг он здесь! Вошёл в этот дом, поднялся на третий этаж, звоню, ещё раз звоню. Дверь открывает Олег! Я спасён, ура! Родителей нет — Олешка пошуровал в буфете, появилась бутылочка, и мы хорошо отметили встречу, навспоминались, наговорились про всё за эти два года, саблей наградной отцовской намахались. Пришла тётя Вера, мама Олега, нам, конечно, влетело, но тут вернулся со службы отец, и бутылочка была опустошена окончательно.
Утром разыскали телефон маминой больницы, мама удивилась, заплакала, наругала, что сразу не позвонил, дома-то ведь бабушка, и я побежал домой к моей бабуле, вот она обрадовалась! Недолго думая, мама собралась поехать за сестрёнкой, а мы с бабушкой не могли наговориться и наобниматься.
Я стал осваиваться в новой для меня обстановке — теперь у нас стало опять два комнаты в коммуналке, одна, большая и светлая, с большим окном и собственным умывальничком в маленькой коморке у окна, а другая, поменьше и потемнее, — с небольшим окном во двор. В этой квартире жило ещё две семьи, одинокая женщина и старушка-еврейка. Мама сохранила мои краски, кисточки, бумагу, и я, набрав водички в этом умывальничке, принялся рисовать всё то, что осталось в памяти об эвакуации. И колокольню монастыря, где мы жили, и крупорушку, которую мы малость покурочили — уж очень там было много сухих деревяшек — и куда мы ходили с девчонками «пошептаться», и пруд во дворе, и ещё, и ещё. Жаль, это всё погибло — что-то сверху в кладовочку, где умывальник и хранились рисунки, протекло и остался лишь один рисуночек маслом, он теперь у моей дочки в Ницце.
Мама быстренько собралась и поехала забирать сестрёнку из детдома, я пошёл во двор, узнать что с ребятами. Оказалось, что все они погибли на войне. Каска моя где-то затерялась, а ножик ярославский мент отобрал. Привезла мама сестру, определили нас в школы — меня в 9-й, а её — в 5-й. Взяв мои картинки, повела мама меня в Академию, что на Васильевском, на набережной, где в блокаду зенитки стояли. На этой набережной и сфинксы египетские, и Кунсткамера с уродами и индейцами, и 12 коллегий-университет, и Горный институт, и памятник капитану Крузенштерну — вспомнилось, как в 42-м мы с сестрой на этом месте видели пикирующего на крейсер юнкерса и дым от взрыва из трубы этого судна.
В Академии посмотрели на мои рисунки и велели приходить. Весь май проходил, учился рисовать по-настоящему, правда, только карандашом и всякие гипсовые фигуры. Тут выясняется, то организуется пионерский лагерь для детей работников искусств — РабИс — нужны воспитатели. Я напросился, сказал, что был в детдоме и знаю, что надо делать, меня взяли на эту работу. Упросил заведующего взять в лагерь и мою сестру, пионером.
Славное это было время. Приезжали в лагерь к детям их знаменитые родители, мы их вежливенько заставляли «концертировать», а старшим пионервожатым был будущий известный киноактёр Сошальский что ли, я позабыл. Приехал как-то знаменитый диктор на блокадном радио, Бекер, замечательный рассказчик, ребята его окружили и не отпускали до позднего вечера. На пересменках делать было нечего. Выкрасил я киоск-сортир голубым для смеху и отправился на аэродром, что был недалече. Там меня приветили, разрешили даже в самолёт забраться, «Кобра» назывался этот американский истребитель, но лётчики наши.