Почти замужняя женщина к середине ночи
Шрифт:
Впрочем, и без меня известно, настоящих ценителей мало – пока модным не станет, понимает, что почем, только маленькая толика населения. Так и с Пикассо было, и скажем честно, что, если не считать некоторых очень разбирающихся, женская красота мужскую Инфантову красоту особенно не баловала. О чем Инфант, бывало, в часы зимней вечерней скуки обильно переживал.
Здесь я должен пояснить, что вообще-то он был ранимым в духовных своих переплетениях и нанесенные от женщин обиды чувствовал сильно и глубоко. И потому успешно вымещал их на тех несчастных, кто пал жертвой
«Как он вымещал?» – заинтересуется любой любознательный мужчина, которому, как и всем нам, есть на кого чего выместить. Отвечу коротко – он их лажал! Причем лажал он своих подружек денно и ночно, видимо, интуитивно признавая их болезненную зависимость от его несочетающихся прелестей.
Господи, да о чем это я, кто же это девчонок-то не лажал? И вы, девчонки, – вы ведь, если откровенно, ну, как самой себе, вы ведь тоже никакие не жертвы. У вас тоже свои рогатки да крючки про запас припрятаны. И вы тоже с лихвой порой вымещаете на ком-то: то холостое динамо крутанете, то просто весело раскрутите, пользуясь вечной мужской слабостью – сексуальной тягой навстречу.
Вот так и идет, всегда шла, да и будет идти вечная, как жизнь, межполовая разборка во всех уголках порой заснеженной России при попустительстве, надо сказать, обычно бдительных властей.
Заметим, однако, что раз Инфант был человеком неадекватным, то и лажал он неадекватно. Порой настолько неадекватно, что даже нам, мне и Илюхе, наблюдавшим за процессом со стороны и, в общем-то, привычным к разному, все же порой приходилось опускать глаза. А иногда, когда процесс принимал особую ухищренность, мы вообще отворачивались.
И вот вопрос: ну почему они, бедняжки эти, в общем-то, как правило, нежные, все это терпели? Ну какого рожна? Но ведь терпели. Потому как не только мордой, извините за выражение, брал Инфант и не волнистыми линиями бедра. А зачаровывал он редкие женские сердца куда как более надежными психологическими эскападами.
Дело в том, что Инфантова неординарность подразумевала не только неординарность внешности, но прежде всего мысли. Что особенно бросалось в глаза, когда Инфант делал попытку эту мысль выразить. Короче, из того, что он выражал, ничего понять было нельзя.
Впрочем, не будем спешить с опрометчивыми заключениями. Ведь тот факт, что понять нельзя, не означает, что понимать нечего, – мысль-то порой проскальзывала. Я свидетель.
Поясняю: вот представьте, что встречаете вы где-нибудь в компании подпитого Эйнштейна. И тот, в связи с сильным алкогольным опьянением, тряся кудлатой головой, навязчиво начинает объяснять свою, в данный момент ненужную нам с вами теорию. Но при этом объясняет ее не на понятном языке физики, оперируя привычными лямбдами и константами, а на неожиданном таком языке хинди. Вопрос: значит ли это, что теория его потеряла всякий смысл? Конечно же, нет, смысл в ней есть, но только нам с вами не понять какой. А чтобы понять, требуется специалист-расшифровщик – тот, кто владеет условным языком оригинала.
Так и я кое-как научился Инфантову
В том-то и разгадка Инфантова – пусть редкого, но все же случающегося успеха среди отдельных женщин. Дело в том, что те немногие, напомню, ценители (а ценители всегда народ специфический) узревали в непознаваемом Инфантовом бормотании если и не божественное, то все равно откровение. Как часто все мы принимаем непонятное за откровение.
С точки зрения профессии и сферы материального применения, Инфант являлся человеком совершенно неопределенным. Чем он только не поддерживал свой низкий прожиточный уровень.
В длинный список входил, например, и такой пункт, как написание кандидатских диссертаций. Не себе написание, а другим, которые за все заплатили. Но ведь даже когда заплачено, все равно нужен какой-никакой научный текст. Вот Инфант его и составлял, так как к науке, особенно фундаментальной, он с детства оставался человеком неравнодушным. Видимо, именно поэтому острые научные проблемы его особенно часто донимали.
Помню, как-то раз за преферансом возник вполне практический вопрос: как измерить объем женской груди? Именно с логарифмической точностью измерить.
Выдвигались разные предположения, и даже позвали хозяйку с кухни, чтобы проверить различные технические решения. Но хоть и попадались удачные подходы, все они какие-то тяжеловесные оказывались, не было в них легкой научной изящности.
И кто знает, нашелся бы ответ, если бы не Инфант, который, как всегда, загадочно произнес:
– Притащите корыто.
Когда же кто-то, кто не знал про Инфанта подробно, спросил уважительно:
– Инфант, простите, а зачем вам корыто?
Тот, не отрывая взгляда от черной и красной карточной масти на руках, сказал тихо, как самому себе:
– Хряк!
Все недоверчиво обомлели. И только я, знавший, что не всегда, но иногда за Инфантовыми словами чем-то сквозит, предложил миролюбиво: «Постойте».
Я хочу обратить внимание на слово «корыто». Потому что, если бы Инфант выразился в соответствии с решаемой задачей строго по-научному и попросил притащить большую емкость или широкую колбу… Или пробирку, или какой другой сосуд, пусть даже кастрюлю… Может, кто из недюжей публики тогда и догадался бы, в чем дело.
Но термин «корыто» выглядел каким-то неуклюжим, совсем неподходящим. В нем самом уже заключался отрыв от обсуждаемой темы, что сильно всех сбивало. Но в том-то и дело, что в Инфантовом возбужденном ассоциативном воображении именно слово «корыто» сочеталось с женской грудью. У нас, у обыкновенных, с женской грудью сочетаются, как правило, совсем иные слова, разные, иногда поэтические, часто эмоциональные. А вот у Инфанта – корыто.
Народ же ассоциацию не понял. И только лишь я, верный толкователь Инфанта, нежно взглянул на хозяйку и попросил: