Почтовый круг

Хайрюзов Валерий Николаевич

Мы присели на дорогу. Я еще раз обежал взглядом комнату, пытаясь сохранить в памяти все: и осевшую печь, и покосившуюся заборку, и серые, сотканные еще матерью из старых тряпок половики, и неожиданно понял, что уже никогда не смогу приехать сюда, как приезжал раньше, — все будет не так. Едва захлопнется за нами дверь, тотчас же оборвется, умрет нечто такое, что, пока мы еще в доме, незримо живет и связывает нас.

Ефим Михайлович унес чемоданы в автобус. Я еще раз оглянулся на свой дом. Он присмирел, сиротливо смотрел на дорогу белыми окнами, и у меня возникло ощущение, что уезжаем ненадолго. Пройдет немного времени, мы вернемся сюда,

и с нами будут мать с отцом, и снова будем все вместе…

Костя задержался в ограде возле собаки. Полкан лаял, рвался с цепи, на которую его посадила Фрося. Костя совал собаке кусок хлеба, но Полкан даже не смотрел на него, он повизгивал, хватал зубами за пальто, лизал руки.

— Костя, — крикнул я, — поехали, а то на поезд опоздаем!

Костя нагнулся, ткнулся губами в собачий нос и со слезами бросился к автобусу. Я отвернулся — скорее бы уехать, не видеть всего этого. Утром брат долго уговаривал меня взять собаку с собой. Я не взял, а сейчас что-то дрогнуло во мне: все уехали, а он остается.

Едва захлопнулась дверка, как Полкан заметался по двору, потом сел и протяжно завыл — всем своим собачьим сердцем он понял, что навсегда теряет нас. Последнее, что я увидел, — Фрося дала подзатыльник Борьке, а бабка Черниха перекрестила автобус…

Таня отпросилась с работы у Павла Григорьевича, прибежала на вокзал. Вера бросилась к ней, повисла на шее. Костя потоптался, засопел и остался рядом со мной.

— Я была у вас, тетка сказала, что уехали, — дрогнувшим голосом произнесла Таня. — Думала, не успею.

Она подошла ко мне вплотную.

— Степа, почему ты не хочешь оставить их со мной? К чему это упрямство? Там все будет новое: школа, учителя. — Она умоляюще смотрела на меня, в глазах стояли слезы.

«Ты еще сама ребенок, — подумал я. — Не знаешь, куда суешь голову».

— Думаешь, я не справлюсь? Молодая? Не знаю, что такое жизнь? Помнишь, я уезжала в Измаил? Боже мой! Я была на седьмом небе — нашелся отец! У нас вообще, если у кого-нибудь находились родные или забирали чужие люди на усыновление, — целое событие. Отсюда уезжала, с этой станции. Думала, навсегда. Поначалу мне там понравилось, встретили неплохо. Кругом сады, море рядом. А потом неладное замечать стала. Мой отец живет только для себя. Чуть что поспеет в саду, он сразу же на базар, в Одессу. И меня стал приучать торговать. Как стыдно было, знал бы ты! А тут Павел Григорьевич письмо написал, спрашивает, как я живу. Что ему ответить — торгую, мол. Вспомнила, как бывало у нас летом, в детдоме, комбинат организовывали. Цех плотников, маляров, портных. Сами ремонтируем, шьем, красим. Все для детдома. И тебя вспомнила, как в баскетбол играли.

— Родители разные бывают, я бы от своих никогда не уехал, — замешкавшись, сказал я. И тут же понял, что спорол глупость.

— Конечно, разные, — потускнев, согласилась она. — Только в детдоме мы не были чужими.

Она отвернулась от меня, расцеловала ребятишек и не оглядываясь пошла на автобусную остановку.

* * *

Хозяйка жила в двухэтажном деревянном доме. Она часто рассказывала, что раньше он принадлежал купцу Сутырину, и в подтверждение своих слов показывала на дверь. Там еще болталась круглая полусгнившая жестянка, на ней замысловатый вензель и фамилия хозяина. Рядом несколько одноэтажных домов. Со всех сторон, точно бульдозеры, надвигались высокие крупнопанельные дома. Пока я летал на Севере, деревянный остров уменьшился,

отступил к окраине, и на его месте строился детский комбинат.

От железнодорожного вокзала мы доехали на такси. Шофер остановился, не доезжая до дома.

— Улица перекрыта траншеей. Канализацию ведут. Дальше не проедешь, — сказал он, поворачиваясь ко мне.

— Подождите немного, мне тут нужно с хозяйкой договориться.

Навряд ли она отнесется спокойно к тому, что я привез с собой ребятишек, обязательно ругаться будет.

Таксист достал сигарету, помял ее в пальцах:

— Давай побыстрее, мне в гараж надо.

Через дыру в заборе я пролез во двор, прошел мимо кладовок, увешанных круглыми пудовыми замками, и неожиданно увидел хозяйку: она возвращалась из магазина, в руках у нее была сумка с булками. Увидев меня, она остановилась.

— Явился, наконец, не запылился, — задыхаясь, проговорила она. — Кто же так делает, мил человек? Я уж на розыск подавать хотела. Предупреждать надо, а то как в воду канул, ни слуху ни духу.

— Так вас дома не было, Зинаида Мироновна, — как можно приветливее проговорил я.

— Мог бы по телефону позвонить, на что он у меня стоит?

Месяц назад, перед вылетом в Жиганск, я на несколько минут заскочил домой, взял сменное белье, рассчитывая вернуться через несколько дней, а приехал почти через месяц. О телефоне я забыл, как-то даже не пришло на ум.

Хозяйка поправила платок, вытерла ноги о тряпку, зашла в дом. Передо мной захлопнулась дверь, несколько раз брякнула фамильная жестянка.

«Чего она, не с той ноги встала?» — подумал я.

— Ты, мил человек, не сердись на меня, — сказала хозяйка, едва я вошел в дом. — Твою комнату заняли, все равно тебя здесь не бывает. Поживешь в маленькой, за нее буду поменьше брать.

Она вынимала из сумки свертки и раскладывала на полки. Хозяйка у меня полная, щеки что булочки, блестят сыто и румяно, будто только что испеченные.

— Вот твой чемодан, перебирайся в другую комнату.

— Зинаида Мироновна, здесь вот какое дело. Со мной двое ребятишек — брат и сестра. Может, оставите за мной большую комнату, я вам вперед заплачу.

Хозяйка быстро повернулась ко мне, всплеснула руками.

— Вот так раз! Не предупредят, но спросят, и нате вам, принимай гостей! Да ко мне племянница приехала, живет в твоей комнате.

Племянницу хозяйки Валентину я видел осенью, после курорта она заезжала к Зинаиде Мироновне. Когда я бывал дома, Валентина заходила ко мне, рассказывала, как отдыхала в санатории, приглашала в Бодайбо, где вот уже два года работала продавцом. Судя по разговорам, возвращаться в Иркутск она не собиралась. Комната, в которой я жил, принадлежала ей, но после того как она завербовалась на Север, Мироновна с ее согласия пускала туда квартирантов.

— Зинаида Мироновна, у меня мать умерла, ребятишек оставить не с кем, — выдавил я из себя и замолчал.

Хлопнула дверь, вошел таксист с чемоданами, вслед за ним — Вера с Костей.

— Что за люди, — пробурчал он, — бросят детей, как будто так и надо!

— Спасибо, поставьте здесь.

Я рассчитался с таксистом, и он тотчас ушел.

— Проходите, детки, садитесь, — дрогнувшим голосом проговорила хозяйка и мелкими шажками побежала к столу, достала две булочки, протянула их ребятишкам. Вера отказалась, Костя взял, повертел в руке, засунул в карман. В этот момент он чем-то напоминал воробья, нечаянно залетевшего в комнату.