Почувствуй
Шрифт:
– Почему? Мы столько времени вместе проводили в последнее время. Выступали. Готовились к вечеринке. Мы поцеловались в пятницу, ты сама хотела. Нет?
– Да. Но я была расстроена и пьяна. Прости, это было ошибкой. И... вот да, хорошо, что ты заговорил о том поцелуе. – Я очень активно жестикулировала. Фух! Какой же напряг. – Пожалуйста, никому о нем не рассказывай. Матвей не должен узнать. Я люблю его, понимаешь?
– Он ведет себя как идиот по отношению к тебе.
– Знаю. Но на чувства это не влияет.
–
– Мне очень стыдно.
– Да понял.
– Ты обиделся? Блин! Прости, пожалуйста. Я ужасно себя чувствую сейчас. – Сжала ладони вместе, умоляюще в глаза заглянула. – Я повела себя как сука. И мне жаль, если дала ложные надежды.
– Да нет, не обиделся. Мы просто друг друга недопоняли. Всё хорошо.
– Мир?
– Мир!
На радостях я протянула ладонь и Костя ее пожал. Может быть, чуть крепче, чем ожидалось бы. Или мне показалось? Тут и Люба подошла. А вместе с ней вроде бы вернулись легкость и простота общения. Любаша плюхнулась на стул и вздохнула. Ее пышные завитые волосы коснулись моего лица, я отшатнулась и рассмеялась.
И всё вроде бы стало хорошо. Но не так, как минутой ранее. Это «не так» витало в воздухе, и замечали его в шумной кафешке лишь двое. Потом Костя ушел, а мы с Любой вдвоем поехали в кино, где в темноте зала я не удержалась и заплакала.
Больше всего в своей правильной слащавой, как кекс, жизни я любила крупицы аморальности. Моменты, когда могу вести себя дико, неправильно, не идеально!
Но что если я всё перепутала? Поведение, что принимала за аморальное, было исключительно в рамках? На самом же деле нарушение нравственных норм не может остаться незамеченным. Оно оставляет след, отпечаток.
Я обидела Костю, да и Матвей теперь в образе гордого орла. У меня же ни легкости на душе, ни удовлетворения. Что–то внутри неумолимо меняется. Ломается, трескается. Я будто становлюсь другим человеком. И период этот какой угодно, но только не легкий.
Глава 24
Матвей
Оглядываюсь по сторонам: район так себе. У него даже названия нет, наверное. Помимо слова «е*еня» на ум ничего не приходит. И делать здесь нечего.
– Вот она! Гляди! – оживляется Гоша, прищурившись. – Пошли поговорим.
– Она с детьми, – обрубаю. – В другой раз.
– Она всё время с детьми! В том–то и смысл. Или эта сука рассказывает, где ее мужик, или пусть хату продает.
Достаю сигарету, зажимаю между зубов. Пульс частит.
– Надо бы позвонить и время вместе выбрать, когда она одна будет. Попросить с матерью детей оставить или что–то в этом роде. Должны быть варианты.
– Если бы она трубку взяла хоть раз! Знает, что от нее надо, потому и прячется. Спиногрызы — ее прикрытие. Либо говорим сейчас, либо домой к ней заходим.
Прикуриваю.
– Может она и правда не
– Не надавим, не узнаем. Кое–как нашли, где ее мамаша обидает. Ни прописки, нихера. Во люди живут! Думала, спряталась, ага. Из–под земли достанем!
Сглатываю. Волосы, честно говоря, дыбом стоят. Вдруг сильно хочется оказаться в аудитории на лекции.
Захар на встречу не поехал, заявил, что втроем он еще на разборки с одной бабой не ходил. Дескать, сами справитесь.
Гоша говорит:
– Че, идем?
А я понимаю, что не вариант. Совсем.
– Может, утром? Ночью стремно, честно.
Женщина катит коляску, рядом с ней вприпрыжку скачет пятилетняя девочка в яркой куртке.
– Днем людей больше, палевно. Сейчас надо. Ладно, ты молчи, просто стой для устрашения. Я сам всё скажу. – Гоша берется за ручку двери. – Сейчас я ее уделаю, смотри и учись.
– Стой. Я сам.
– Уверен? Справишься?
– Да. Я две недели не сплю вообще.
– Я за него вроде как... поручился. Матвей, блть, ну не ожидал я от гада! В одном дворе выросли. Кто мог подумать, что кинет братана и свалит с деньгами?!
– Да понял уже.
– Пошли вдвоем?
– Кредит на мне, значит, мне с бабой и разговаривать. Здесь жди.
Выхожу из машины, делаю еще одну затяжку и выкидываю окурок в урну, дабы не мусорить. Хотя под ногами сотни окурков, стекла, каких–то упаковок. Но мы, рекет, воспитанный. С манерами.
Гоша на взводе и вину чувствует, но его инициатива грань переходит. Он парень деятельный, правда зачастую деятельность его бессмысленна. Мало того, что не в плюс, часто – в глубокий минус.
Ладно, раз приехали.
Иду наперерез и быстро догоняю женщину. На ее запястье висит увесистый пакет с продуктами. Она с трудом толкает коляску, затаскивая ее на бордюры.
– Добрый день, – говорю я, а голос звучит странно непривычно даже для самого себя. Глухо, что ли? Внутри холодеет. – Лариса Егоровна Рачинская, верно?
Выбивать из родственников мошенника деньги в теории в разы проще, чем когда видишь замученную мать с малыми детьми. Сплевываю.
Три пары глаз устремляются на меня. Дети смотрят с наивным любопытством, на лице женщины отражается ужас. Так на меня еще никогда не смотрели.
Она замирает, а потом вцепляется в ручки коляски и ускоряет шаг.
– Отстаньте от меня! Я ничего не знаю! – бурчит визгливо. Коляска застревает, женщина наваливается на нее весом и кое–как заталкивает на тротуарную дорожку.
– Постойте, пожалуйста, – говорю ровно. Отчего–то кажется, что прямо сейчас на меня смотрят Паша, Диана и, самое главное, Юля. Я как на сцене. – Мы просто поговорим.
– Я кричать буду! – выпаливает она тихим писклявым голосом.
Беднягу ужас пронизывает. Я должен уйти немедленно.