Под белой мантией

Углов Федор Григорьевич

Я вызвал его и предложил ему подать заявление об уходе, т. к. работать с ним больше не хочу.

В среде культурных людей такого разговора было бы вполне достаточно, чтобы человек тут же подал заявление. Однако Феликс Витальевич был не из тех людей. Он извинился, обещал больше так не делать, а на моё предложение об уходе сказал, что он подумает. На какой-то срок он действительно присмирел и не шёл на необоснованные операции, но стоило мне уехать в заграничную командировку, как по приезде я вновь столкнулся с подобным поведением моего помощника.

Размышляя о тех днях, стоивших нам стольких волнений,

хотел бы обратить внимание вот на что. Далеко не случайно сейчас перед каждым из нас со всей остротой поставлен вопрос об ответственности. Личной, государственной, партийной. И чем больше от тебя зависит, тем строже надо спрашивать. При этом, по моему мнению, много зла приносит укоренившаяся практика руководствоваться протекцией, использовать «кумовство».

У Феликса Витальевича оказались действительно влиятельные покровители. Прибывшая в институт комиссия заняла субъективную позицию, по существу, выгородив того, кто систематически пренебрегал высоким нравственным долгом советского врача и кого в силу этого ни по каким нормам нельзя было подпускать к больным. Беспринципность оценки происшедшего к тому же ощутимо отразилась на коллективе.

Не получив должного отпора и, вероятно, уверовав в безнаказанность, Феликс Витальевич продолжал свои выходки — и у нас, и когда перешёл на другую работу.

Я был за рубежом, а он вдруг исчез из института на целый месяц, бросив его на произвол судьбы и никого не предупредив. Ни заявления, ни телефонного звонка. Дома отвечают, что его нет, и не знают, где он. Чудеса какие-то!

Наконец дошли слухи, что он болен, лежит в такой-то клинике. Но почему это надо скрывать?

Снарядили делегацию — выяснить состояние, не нужно ли чем помочь. К Феликсу Витальевичу делегация пробилась с трудом и… нашла его в добром здравии. «Секрет» заключался в том, что он подрядился в помощники к крупному хирургу, который собирался произвести пересадку сердца, и дежурил в клинике, ожидая подходящего донора. На что он рассчитывал — непонятно, но такой прогул был уж слишком очевидным произволом, и Феликс Витальевич в очередной раз уволился «по собственному желанию».

Он остался на той кафедре, где «подпольно» дежурил в течение месяца. По-прежнему брал больных на операцию без серьёзных оснований, да ещё пытался испытывать на них новую технику, в создании которой активно участвовал, часто без достаточной проверки. Однако не учёл того немаловажного обстоятельства, что попал в другое ведомственное подчинение, где у него «оголились тылы».

Руководитель кафедры — большой и авторитетный учёный, — не желая терпеть у себя недобросовестного сотрудника, настоял на том, чтобы его убрали. Был получен соответствующий приказ. Феликс Витальевич, ничего не зная об этом, спровоцировал скандал.

Он и раньше нередко позволял себе насмешки в адрес шефа. У того была привычка сидеть с закрытыми глазами, что вовсе не свидетельствовало об ослаблении внимания. Однажды на совещании рентгенолог, развесив снимки, стал их интерпретировать, подробно разъясняя, почему они дают мало оснований для постановки диагноза. Шеф, один раз взглянув на рентгенограммы, закрыл глаза и молча, не прерывая, слушал врача дальше. У последнего создалось впечатление, что его слова падают в пустоту, и он уже совсем монотонно проговорил

доклад. На некоторое время повисла пауза. Шеф открыл глаза и спросил:

— Вы кончили докладывать?

— Да, кончил, но мне всё же не ясен диагноз.

— Не ясен, потому что вы не заметили вот этой детали. — Учёный показал на слабую тень на рентгенограмме. — А она имеет решающее значение…

И представил чёткую картину болезни в соответствии с рентгеновским исследованием, после чего ни у кого не осталось сомнений в диагнозе.

Зная эту особенность своего руководителя, медики не обманывались насчёт его закрытых глаз — как по пословице: «Спит, а мух видит». Тем более что он и не думал спать. А вот Феликсу Витальевичу понравилось вышучивать «сон» шефа.

В тот день на утренней конференции он делал сообщение. Шеф же, как обычно, сидел в кресле, закрыв глаза. Раздосадованный пренебрежением к своей особе, Феликс Витальевич забыл всякие правила приличия.

— Хирургия требует энергии и молодого задора, — развязно сказал он. — А если хирург настолько стар, что спит на утренней конференции, то ему пора на пенсию, чтобы не тормозить развитие науки, не мешать росту молодых…

Все присутствующие замерли от неожиданности, от стыда за недостойный поступок коллеги. Профессор спокойно посмотрел на него и произнёс, не повышая голоса:

— С этого момента вы свободны, на кафедру можете не приходить. — И снова закрыл глаза.

Феликс Витальевич побежал к директору. Там ему показали приказ… Ничего не оставалось, как покинуть кафедру немедленно. Какое-то время он был безработным, но в конце концов один из бывших его друзей устроил его на место заведующего кафедрой в одном из институтов. По старой дружбе, которая велась ещё тех пор, как они работали вместе в Институте пульмонологии. Затем их пути разошлись. Балюк перешёл работать на заведование кафедрой хирургии одного из мединститутов, а его друг стал администратором — куратором по хирургии.

Первое время, чувствуя, что теперь за жизнь каждого больного ему придётся отвечать самому, Балюк оперировал меньше и подбирал больных для себя с большой осторожностью. Но, постепенно освоившись со своим новым положением, он встал на прежний путь тщеславия, и больные для него стали, как и прежде, материалом для каких-то новых операций, которые могли бы поразить современников. Смертность в его клинике быстро поднялась и стала предметом для разговоров на учёном совете. Директор назначил объективную комиссию из специалистов, которая и доложила о печальных результатах работы кафедры. Было решено поставить вопрос о соответствии хирурга занимаемой должности. Но в это время его друг-администратор позвонил в институт, поговорил с директором, и Балюка оставили в покое…

Прошло несколько лет. Факты «лихачества», нередко кончавшегося трагически, накапливались. И однажды, после очередного грубого нарушения врачебного долга, комиссия, приехавшая из Москвы, признала, что продолжать работу хирурга Балюк не может, и он был переведён в экспериментальную лабораторию.

На должность заместителя директора по науке Института пульмонологии утвердили моего ближайшего ученика и помощника Валерия Николаевича Зубцовского. Его путь к высокому профессорскому званию был прямой и честный.