Под бурями судьбы жестокой...
Шрифт:
— Цыц! — прикрикнул на сестру Иван, но ее прорвало.
— Ты старших ребят хочешь на Добряжский металлургический завод отдать... Вместо того чтобы в школе учить.
— В токарной тысячи полторы, а то и больше парнишек работают, ничего им не делается,— оправдывался Иван.— И в столярной — без малого шесть сотен. Наши что, хуже?
— Да ты выучи их сначала, брат,-— подал голос Федор.— Мальчишки способные, пусть в школу походят. Зачем неучами их оставлять?
Разговор этот, видимо, заводили часто. Плакала жена Ивана, возмущалось все семейство Кузнецовых. А Иван стоял на своем. Лишняя
Мать решила перевести разговор на другую тему.
— Вот опять к ответу потянут нас за выжиг угля близ селения. Кабы плетей не схватить,— сказала она.
— Да чего вы, мамаша,— успокоила ее Катерина,— вон Иван говорит, почти вся деревня в этом виновата. Как быть-то? Где время возьмешь на выжиг? За версты уходить? Куда ребят девать? Обойдется!
А серебряный ковш месяца уже заглядывал в кухонное оконце: время перевалило за полночь.
Назавтра Петр посетил управляющего. Ему очень был по душе этот знающий человек, разумный и спокойный. И не раз Петр думал: какое это счастье для строгановских крестьян, что во главе поместья стоит Василий Александрович Волегов. Был бы другой — задохнулись бы в слезах, в горе, а то и в крови крепостные мудрой и доброжелательной Софьи Строгановой, никогда не заглядывавшей в свои поместья. Иногда казалось Петру: потомуи возложил на себя это бремя Волегов, что хотел облегчить долю своих земляков. Но, возможно, Петр и преувеличивал.
— Ну, здравствуй, здравствуй, Петр,— весело приветствовал его управляющий.— На родной земле, значит. Как послу жилось у графа?
Петр почтительно поклонился управляющему, так же низко, как кланялся барам, но только в этот поклон вложил он истинное уважение.
— Служба есть служба. Всякое бывало.
— Граф доволен тобой, просил Софью Владимировну оставить тебя, да вот тут такая история с Билимбаем разыгралась. Ну, да ты не расстраивайся. Годика два отработаешь, а там, коли по душе, можно снова в Петербург к графу Григорию Александровичу.
— К графу Строганову я не хочу. Не по душе мне он, не по душе мне дела его,— неожиданно для себя сказал Петр.
— Ну, осуждать барина не советую, Петр. До добра это не доведет. Найдутся выслуги — передадут ему. Тяжко будет тогда.
— А я только вам сказал, Василий Александрович... Я молчу, как полагается молчать дворовым людям.— И губы Петра дрогнули.
Управляющий внимательно поглядел на молодого человека.
— Тяготит крепостная доля? Что делать — и деды и прадеды твои были крепостными. И у тебя судьба такая. И дети будут...
— Не надо детей, коли такую же долю им бог сулит!
— Ну-ну, Петр,— как-то горько сказал управляющий и склонил голову над бумагой.— Говорят, ты успешно лечишь от падучей сына князя Ы?
Петр вздрогнул:
— Вам это известно? Откуда?
— Ну, откуда, не стану говорить. А известно. «Ибо ничего нет тайного, что не открывалось бы, и сокровенного, чего не было бы узнано»,— сказано в святом писании. Так и получается. Так вот, Петр, послушай меня: я знаю, что народные лекари не берут плату за лечение. С давних пор бытует убеждение, что лишь то лечение, которое без мзды, поможет человеку. Ты, верно, не преступил этого закона?
— Я отказался от денег,— подтвердил Петр.
—
— Я о другом думал, когда князь предлагал деньги. Почему, почему он не догадался отблагодарить меня волей? Ведь он-то мог сделать это и без денег. Графиня рада была бы что угодно сделать для князя. Неужели так черство его сердце? Неужели не представляет он жизни крепостного дворового человека?
— Ты слишком большого благородства захотел, Петр, от его сиятельства,— взволнованно и, видимо, также неожиданно для себя сказал управляющий. И в этом срыве его, в этом волнении почувствовалось, что он тоже когда-то был крепостным.— Однако не забудь моих слов на будущее. Такого случая больше в жизни у тебя не будет. А что может быть дороже воли?
— Был бы я на воле,— мечтательно сказал Петр,— стал бы учиться медицине... Очень влечет меня эта премудрость, и силу к ней в себе чувствую отменную... А так что же — дедовская мудрость да какие-то собственные догадки... Вот еще одна барыня в Петербурге,— голос его зазвучал мягко, и управляющий с удивлением поглядел на юношу,— за то, что я ее няньку от экземы вылечил, учебник медицины мне послала... Хорошая барыня, красоты неописуемой и очень несчастная. И как помнила она о том, что у меня интерес именно к таким книгам имеется?
— Ну, ты же лечил ее няньку, нетрудно догадаться, что интересуешься этим.
— Нет, я не о том. В тяжелом состоянии она тогда находилась. Муж ее на дуэли был смертельно ранен. Может, слышали, поэт Александр Сергеевич Пушкин?
— Слышал, конечно,— с волнением сказал управляющий,— слышал и о том, что жена его красоты необычайной, она-то и была во всем виновата.
— Это неправда! — горячо воскликнул Петр.— Оплели ее такими небылицами, что доказать ничего невозможно. Ни в чем она не виновна!
— Так вот, значит, с какими людьми ты в Петербурге встречался! Пушкин — это наша гордость!
— Нет, Пушкина я не видел. Я знал его жену Наталью Николаевну,— взволнованно сказал Петр, и Волегов опять внимательно и понимающе взглянул на молодого человека.— Знал ее старших сестер. Они племянницы графа Григория Александровича. А граф, я считаю, причастен к смерти Пушкина. Он настаивал на дуэли. Если 6 не он, может, Пушкин был бы жив. Вот ведь как иногда один человек влечет за собой столько зла и несчастий. Нет, я не люблю графа. Я не желаю ему добра. Пусть бог накажет меня за это. Я устал благословлять злые помыслы тех, кои считаются моими благодетелями!
Управляющий с изумлением глядел на Петра. Впервые он услышал свои собственные мысли от крепостного. Но сам-то он никогда никому не высказывал их. А этот не боится открыть душу перед человеком, который далеко ему не ровня; теперь к нему обращаются: «Господин!»
— Хватит, Петр, излил душу — и хватит. Стены тоже имеют уши. А тебе еще жить и жить. Перейдем к делу.— И он заговорил о работе на Билимбаевском заводе.
Несчастье, разразившееся в семье Кузнецовых, на несколько дней задержало отъезд Петра на Билимбаевский завод.