Под гнетом страсти
Шрифт:
— Так что я могу быть иногда полезным другим… — с ударением отвечал Владимир Геннадьевич, — хотя бы в качестве охотничьей собаки, выслеживающей дичь… или верного друга…
Он посмотрел на нее в упор вызывающим взглядом…
— Хорошо сказано! — промолвила она, не обратив внимания на этот взгляд. — Вы не лишены остроумия, мой друг, а я всегда имела слабость к умным людям — они приятное явление между болванами.
Она вынула из кармана бумажник, отсчитала из него десять радужных и передала Перелешину.
Он спокойно взял их и приблизил руку Анжель к губам
— Не будет ли каких приказаний? — спросил он.
— В настоящую минуту никаких.
— Прощайте.
Он поклонился и вышел.
Анжель возвратилась снова в кабинет к своим прерванным занятиям.
На другой день, к восьми часам вечера, она была уже одета в дорогое, но совершенно простое платье, скромную черную шляпку с густой вуалью, и в этом костюме никто бы не узнал вчерашней Анжель. На медных дощечках, прикрепленных к крышкам изящных дорожных сундука и чемодана, вынесенных в коляску, дожидавшуюся ее у подъезда, были вырезаны имя, отчество и фамилия их владелицы: Анжелика Сигизмундовна Вацлавская.
IV
В ПАНСИОНЕ
За несколько дней до описанных нами в трех предыдущих главах событий в большой приемной аристократического пансиона в Москве сидели и разговаривали две молодые девушки.
Была вторая половина мая, одного из самых лучших месяцев нашего северного климата.
Солнце мягко, но ясно светило, воздух был чист и свеж, шелест деревьев, нарядно одетых свежею листвой, веселое щебетание птичек сливались в одну гармоническую песнь наступившей весне.
Пансион, находившийся почти на окраине города, был окружен обширным садом.
Окна приемной были открыты.
Одна из этих молодых девушек была блондинка с большими голубыми глазами, овальным личиком и хорошеньким ротиком; на тонких чертах ее нежного лица лежал отпечаток какой-то меланхолии, даже грусти.
Ее уже почти совершенно сформировавшаяся фигура принадлежала к тем, которые способны придавать особое изящество даже самому простому костюму, так что скромная пансионская одежда — коричневое платье и черный фартук — казалась на ней почти нарядной.
Ей было лет семнадцать, звали ее Ирена Вацлавская.
Ее подруга, княжна Юлия Облонская, была смуглая брюнетка, с ясной улыбкой и ослепительно белыми зубами. Она была почти одного возраста с "Реной", как звала она свою приятельницу. С недавних пор между ними завязалась тесная дружба — одно из тех живых чувств, которые часто пробуждаются в сердцах расцветающих девушек. Они точно переполнены в этот период избытком нежности, стремящейся вырваться наружу и выражающейся в дружбе, за неимением лучшего.
Уже несколько дней, как начались каникулы, а молодые девушки еще оставались в пансионе, откуда, впрочем, сегодня же утром их должны были взять, но далеко не при одинаковых условиях.
Княжна Юлия накануне получила письмо от своего отца, князя Облонского, уже из подмосковного имения, где князь, постоянно живший
Ирена же ждала в этот день свою старую няню, которая также должна была увезти ее на ферму, отстоящую верстах в двенадцати от Москвы и в полуверсте от одной из ближайших к первопрестольной столице станций Нижегородской железной дороги.
Чемоданы и сундуки были готовы, молодые девушки считали минуты, оставшиеся до момента отъезда и разлуки.
В то время, когда глазки Юлии горели радостью в надежде на скорую свободу и на губах ее блуждала счастливая улыбка, Ирена была грустна и задумчива.
— Что это значит? — допытывалась у нее Облонская. — Вместо того чтобы радоваться предстоящей нам свободе, ты почти печальна.
— Чему же мне радоваться? — отвечала Вацлавская.
— Что же может быть лучше свободы? Мне можно будет сколько угодно гулять по парку, примерять массу новых нарядов и даже амазонку, о которой мне писала сестра, хотя это сюрприз со стороны папа: устраивать кавалькады и скакать по полям и лугам. Катание верхом — моя страсть. Увидеться с моей сестрой и ее мужем. Они исполняют все мои желания. Это праздник, истинный праздник. К несчастью, он недолго продолжится, и не оглянешься, как наступит август, возвращение в пансион. Mesdemoiselles, tenez vous droit [Барышни, стойте прямо (франц.)] и опять эти противные уроки…
— Да, ты возвращаешься к своим, тебе хорошо! — прошептала Ирена, подавляя вздох.
— А ты разве едешь не к своим?
— Ты знаешь, что нет… Я еду на ферму, в совершенную деревню, к моей старой няне. Вместо парка у меня будет большая проезжая дорога и окрестные уединенные леса; вместо общества — работники и работницы фермы да деревенские парни и девушки ближайшего села; вместо развлечения — право ничего не делать и мечтать, глядя на лучи восходящего и заходящего солнца, при печальном безмолвии пустынных далеких полей, сливающихся с горизонтом.
— А твоя мать?
— Она в Петербурге.
— Ты и в этом году к ней не поедешь?
— Ни в этом, ни в будущем.
— Отчего же?
— Она много путешествует… Ей нужно, как она мне говорила, привести в порядок запутанные дела по наследству, а так как ей со времени смерти моего отца, которого я не знала, приходится одной ими заниматься, то она и не может меня взять к себе… Я стесню ее…
— Бедная моя! — воскликнула Юлия и в порыве нежности поцеловала ее в лоб.
— Ты никогда не была в Петербурге?
— Никогда. Там хорошо, не правда ли?
— О, прекрасно! Я обыкновенно, провожу там Рождество и святки у своей сестры Нади. Меня бы отдали там и в пансион, если бы не желание моей покойной матери, у которой, когда она была девочка, начальница нашего пансиона была гувернанткой. О, для меня это время беспрерывных удовольствий: балов, концертов, вечеров, приемов, прогулок по Невскому проспекту, широкой красивой улице, сплошь занятой роскошными магазинами.
— И все это в продолжение двух недель! — возразила Ирена.