Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
Вот о чем думал в ту ночь отец Дуняши. Обо всем передумал, да так ничего и не решил. Своего жалко. Добро бы, собраться кому покрепче. У тех бы дело пошло. А тут — голь приозёрная. Эти рады на чужое зубы точить. Прокорми их попробуй.
И с Дунькой неладно. Тоже нашла в бору сосенку! Ну, да это пройдет. Все они в девках-то с причудами. Перемелется. Как-то, еще летом, сосед Денис Епифорыч подсел вечерком на завалинку, издали повел разговор. Насторожился тогда Андрон: уж не о Фильке ли, племяннике своем, речь поведет старик? Эка невидаль: рубаха при галстуке да ботинки с калошами! Да на такую-то, как Дуняша, из
Хмыкнул тогда себе в бороду Андрон Савельич, но, чтобы не обидеть прямым отказом богатого соседа, у которого другой раз и в долг занимать приходилось, ответил уклончиво.
— Время покажет, Денис Епифорыч. Нам оно не к спеху, — сказал он в тот раз, завязав мысленно крепкое слово в адрес нежданного свата. — Девка не перестарок, а у меня, сам знаешь, не семеро по лавкам. Пускай зиму-то еще перебудет под отцовской крышей.
С тем и ушел Денис и к разговору этому больше не возвращался.
«Стало быть, вой кто в зятья-то метит! Не дурак, одначе, — вернулся Андрон мысленно к словам Кормилавны про Егорку. — Чудно! Это чтобы распроединственное дитё да на такую ораву рубахи стирала-выпаривала, по три раза в день ведерный чугун картошки на стол подавала?! Да нешто отец-то у нее без креста на шее! От нашей-то жизни да впроголодь! Нет, брат Егорушка, тут уж не обессудь: поворачивай-ка оглобли!»
Смолчал об этом Андрон и утром, глянул только на дочь искоса:
— Ты бы вот што, красавица: не болталась бы, куда не отпущена. Сколько разов говорить?!
— Ты о чем это, папаня? — спросила Дуняшка, будто сразу не догадалась.
— А о том, что дочка учительская не нашего поля ягода.
— Не я одна.
— Вот и ладно; и без тебя, стало быть, не скушно им будет.
Вышел во двор, задал корму скотине, рогожу на поленнице дров увидел. Сам положил, чтобы на глазах была, а зачем — не вспомнить. Вот до чего артель-то довела! Наконец вспомнил: яблони обвязывать собирался. Зайцев тьма развелась, и собак, дьяволы, не боятся.
Проваливаясь по пояс в рыхлом снегу, Андрон перелез в сад. Тут и Володька на лыжах, и Валерка с ним:
— Давайте поможем, дядя Андрон!
Часу не прошло — все деревья укутаны, где тряпьем, где соломой. Смотрел Андрон на Володьку, покачивал головой. Без отца вырос парень, а смотри, до чего работящий. Баловник, да ведь в годы-то эти велик ли спрос. Минет еще два-три лета — работник будет у Фроловны. Оженится, смотришь, вот тебе и мужик! У этого не сорвется…
— А чего вы, дядя Андрон, на спектакль в прошлый раз не пришли? — спросил между прочим Володька, растирая снегом посиневшие пальцы. — Теперь и Федьке роль выучить дали: послушника монастырского.
— Это из Федьки послушник? — хмыкнул Андрон. — Лучше бы уж тебе, в таком разе!
— Думаешь, не получится?! Сам Николай Иванович сказал, что у меня лучше всех. А только им рыжего надо…
— А сам-то он, нешто с вами забавляется?
— Не забава это, дядя Андрон, — серьезным уж теперь тоном говорил Володька, — против попа агитация. И за артель.
«И этот туда же, — подумал Андрон беззлобно. — Все помешались».
А
— А к нам скоро библиотекарша приедет. Право слово, не вру! Вон сколько книжек нашли, да из волости еще прислать обещают. Не лежать же им так. Николай-то Иванович говорит: россыпь это алмазная. Вот. А вечор по телефону ему звонили из города. Сказали, что курсы там по весне открываются, на агронома учить будут. Вот Николай Иванович и сказал: есть у нас такой человек, пошлем непременно. Ничего, говорит, что два года. А потом с Романом Васильевичем посоветовался, и за Егоркой послали. Свой агроном будет. А что ты думаешь: как еще выучится!
— По весне, говоришь? На два года? — будто ненароком переспросил Андрон про курсы и, получив в ответ утвердительный кивок Володьки, улыбнулся чему-то. А сказать ничего не сказал. Промолчал и дома. Только после обеда, когда Кормилавна убирала со стола посуду, а Дуняшка вышла за чем-то на чистую половину, буркнул вполголоса, глядя в окно:
— Слышь, на курсы ево учитель отправить задумал. На два года. Понятно, о ком говорю-то?
Кормилавна всё поняла с первого слова, лицо ее просияло.
Поземка мела вторые сутки, курилась по полю и жиденьким перелескам белесой мутью. В кустах стонал, надрывался ветер. Мелкий колючий снег обжигал лицо, пробирался за ворот.
Пузатая лошаденка, проваливаясь по колено в рыхлом сыпучем наплыве, опустив мохнатую заснеженную морду, с хрипом тянула возок. Временами она останавливалась, тяжело поводя боками.
В санях сидели двое; один, в лохматом треухе, тулупе и в огромных подшитых валенках, возвышался неподвижной копной, и рядом с ним сутулилась женская фигура в стареньком пальтишке городского покроя, закутанная такой же старенькой шалью, концы которой были завязаны на спине. Секретарь сельсовета Артемий Гришин вез в Каменный Брод нового человека — избача Маргариту Васильевну Пушкареву.
В Константиновке, после того как справил свои служебные дела в волости, Артемий Иванович изрядно хлебнул самогонки, а перед отъездом завернул в лавочку, купил бутылку хлебной. Отпил из нее половину, остальное сунул за пазуху. Хмель, однако, не брал: недобрые вести, полученные от Евстафия Гордеевича из земельного отдела, не давали покоя. Через верного человека Евстафий Гордеевич ставил в известность о том, что сверху получена бумага о дополнительной сдаче хлеба. Где-то уже идут обыски, начисто выгребают, как в девятнадцатом. И еще — держал бы ухо востро, с учителем особенно.
О том, как надо держать ухо, Артемия Ивановича предупреждать не стоит: сам другого поучит; слова лишнего не сболтнет, а если и выступит на собрании, как представитель власти на местах, любого городского агитатора за пояс заткнет.
Артюха мастер был говорить, — грамотнее его во всей округе человека не сыщешь, как-никак волостным писарем был до революции! Законы знал все до тонкости: как примется на память читать по параграфам, аж оторопь забирает. Никто лучше Артюхи Козла не умел написать заявление или жалобу. Бывало, вздумается кому из мужиков побогаче делянку в казенном лесу купить или землицы к наделу прирезать, — четверть самогона Артюхе на стол, и готова бумага. До того хлестко напишет, изукрасит ее завитушками, в городе даже ахнут.