Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
С тем и ушли бандиты. Бросилась на кровать Улита, еле в себя пришла. Криков ждала, стрельбы от озера, а утром узнала — схватили Фрола в камышах, у мельницы. Нашли в лодке, вместе с татарином — рыбаком из Тозлара. Расстреляли обоих у Черных камней…
Вот отчего не сдержалась Улита в классе, вот почему тянуло ее к Николаю Ивановичу: лицом похож был на Фрола, и руки — большие и такие же теплые. Слова душевного не хватало Улите, человеческого тепла.
На масленице приехали из города шефы. Молодые парни с завода, с того самого, где Николай Иванович раньше
Такая же работа кипела и во дворе Андрона. Смотрел Володька на ловкие руки парней завидуя. И всё-то у них легко, сноровисто получается, молотки так и пляшут. И за работу ни копейки не взяли! Андрон подал было две зеленые бумажки, протянул их старшему, так тот обиделся.
— Это, борода, и есть смычка. Понимаешь? — говорил он Андрону. — Рабочий класс и крестьянство — во навеки! — И показывал руками, какой это крепкий союз. — Сколько ты хлеба по осени свез? Два воза? Ну вот, и моя семья сыта и у того вон парня старики о завтрашнем дне не думают. Дошло?
Посмотрел бочком на Андрона, добавил тут же:
— Думка такая у нас, дорогой товарищ, с карточками бы поскорее распрощаться нам в городах и на стройках. А за это я сам пригнал бы к твоим воротам новешенький трактор!
— Ишь ты!.. — Андрон густо прокашлялся и повел всех со двора к себе в избу: Кормилавна давно уже стояла на крылечке — щи на столе остывают.
А потом в школе собрание было и представление. Народу набралось — яблоку негде упасть. Пьесу ставили. Только занавес открыли, видит Володька — вот он, Иван Кондратьевич, на сцене. И стрижен под горшок, и бородка козлиная, и голосок елейный. И Кузьма Черный — лавочник, и Улита — самогонщица, и поп Никодим, и Денис тут же. И слепой монах бродячий с парнишкой-поводырем.
Ничего получилось у Федьки, только слова забывал всё время. А вот и мельничиха. Ну, две капли воды! Так и ахнули в зале, до чего ловко изобразила ее дочка учителя. Говорили потом, что пьесу-то сам Николай Иванович написал.
Перед концом спектакля, когда монах пересчитывал деньги (он вовсе и не был слепым), должен был появиться на сцене Федька, а с ним комсомольцы, чтобы связать злодеев. В это время брызнули стекла в окне. Вместе с переплетами рамы к ногам монаха упало сучковатое березовое полено.
Крик, визг поднялся в переполненном классе, передние скамейки враз опустели, а на выходе — давка. Кое-кто из парней бросился в коридор, а на крыльцо выйти боятся. Володька один на улицу выскочил, потом еще человека три за ним вышло, — никого не видно. На площади поземка вихрится, стонет ветер в верху оголенных берез, во дворе Ивана Кондратьевича хрипит, захлебывается на цепи Тузик.
Вернулись парни с пустыми руками. Тем временем кузнец к окну классную доску приставил, чтобы снегу не намело, а на сцену Николай Иванович поднялся.
— А хорошо ведь играют наши артисты! — сказал он, когда народ понемногу угомонился. — Но кому-то не нравится. Вот только — кому? Пьеса, значит, правильная, выходит?
— Ничего, Николай Иванович, доберемся до них! — крикнул кто-то.
Володька вытягивал шею — думал увидеть Фильку. Пока первое действие шло, тот позади Андрона у печки сидел, сейчас нигде нету. Ивана Кондратьевича, того никогда в школе не видно, а чего же тогда Тузик- то мечется?
Не было на спектакле и активиста Артюхи. Засветло еще нежданно-негаданно явился к нему гость из-за Каменки — Гарифулла. Не заходя в избу, распряг под навесом лошадь, накрыл ее снятым с себя чапаном, задал корму и потом уже, прихрамывая, проковылял в тесовые сенцы, без стука рванул на себя пристывшую дверь.
Хозяина этот приезд не обрадовал, но делать, однако, нечего. Вскоре оба сидели у самовара, пили чай, а до этого опорожнили привезенную Гарифуллой бутылку, закусили вяленой рыбой.
Артюха разговора не начинал, — знал, что Гарифулла не заедет без дела. И тот молчит, буравит единственным глазом хозяина, пощипывает короткую щетку курчавой седой бородки. Наконец татарин заговорил:
— Знаешь, я этот зима тоже школа ходил. Читать- писать теперь научился.
— Просвещение — оно необходимо, — глубокомысленно подхватил Артюха, не догадываясь еще о подлинных причинах, которые заставили его давнишнего приятеля на седьмом десятке лет посещать ликбез. — Грамотный человек не чета, конечно, безграмотному. Это ты правильно сделал, Гарифулла Сайфутдинович: ученье — свет.
У Гарифуллы дернулась кверху широкая губа с ниточкой жестких усов, стали видны плотно посаженные и не тронутые еще старческой желтизной крепкие зубы. Так он улыбался, словно хотел укусить. Спросил потом:
— Давно город гулял? От ипташ Палзутин какой новость есть?
Артюха заерзал на скамейке: этот одноглазый дьявол всё знает! Гарифулла же, не дожидаясь ответа, задал еще вопрос:
— Палзутин наши Ландсберга зять, что ли?
— Болтали вроде. На свадьбе я не был. А тебе-то зачем знать об этом приспичило?
Верхняя губа у татарина опять собралась гармошкой, как у матерого волкодава, обнажая клыки.
— Неграмотный был — не спрашивал. Теперь надо.
— Ну для чего?
— Ландсберг немец был?
— Немец.
— Бумага один читать надо. Может, Палзутин знает?
— Ты про план, что ли, говоришь? — догадался Артюха. — А чего там читать? Давай, при случае покажу этот план Евстафию Гордеевичу.
— Больно ты хитрый.
— А что?
— Сам показать буду.
Самовар давно перестал посвистывать, Артюха отнес его подогреть к подтопку, смахнул со стола хлебные крошки.
— Давай посмотрим, может, и я прочитаю? — предложил он Гарифулле, подмываемый нетерпением глянуть на план: уж не клад ли ищет татарин? А хотел ведь этот план у него выпросить для подтверждения купчей. Попробуй теперь заикнись.
Гарифулла не торопился доставать бумагу; закурил, посматривая на Артюху недоверчиво.
— Помнишь, в саду один работник места копать указал? — начал он, точно мысли читал у Артюхи. — На план этот места крестик стоит. Сундук доставали. Помнишь? Мне один человек сказал: еще сундук есть. Ночью сам барин копал. Места никто не знает. Надо читать. Знаешь, давай вместе, только на шесна…