Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
Евстафий Гордеевич окаменел, у Иващенко отвисла челюсть. В зале все замерли…
Давно уже стала замечать Кормилавна: пропадают со двора цыплята; то одного, то двух недосчитается. Да и не маленькие уж цыплята-то, ворона таких не унесет. Забор вокруг плотный, на улицу им не выскочить, в огород не пролезть. И сама курица неспокойная стала: перья у нее взъерошенные. День-деньской, бывало, копошится под навесом, возле амбара учит своих пискунов зернышко выискивать, а теперь от крыльца не отгонишь.
«Не хорь ли завелся?» — подумала Кормилавна и пожаловалась вечером Андрону.
— Нюх у меня не песий, — ответил тот, как всегда,
— Посмотрел бы, может, нора где…
— Только мне и делов.
Кормилавна вздохнула, воды налила в самовар, в огород сходила, луку зеленого нарвала, огурцов; за квасом в погребок спустилась — окрошку на ужин сделать. Когда на крыльцо поднималась, Андрюшка за подол ухватился:
— Киса, баб, киса, — и ручонкой под клеть указывает.
Свой кот, мордатый увалень, лениво жмурился на завалинке, а внучонок настойчиво тянет бабку к амбару. Тут же и курица со своим семейством у приступок расположилась, а посередь двора два голенастых задиристых петушка наскакивают один на другого. Подпрыгнут, столкнутся в воздухе — и в стороны, снова шеи вытягивают, топорщатся. Один мохноногий, перья на зобу сизые, — красавец будет петух! А поодаль — молодочка: присела в траве, черной бусинкой глаза посматривает на бойцов, растопыренной лапкой нос себе чистит. Тоже славная будет курочка, ручная.
Кормилавна присела на ступеньку к Андрейке, выбрала самый лучший огурчик, обтерла его передником и только протянула было его внучонку, как из- под клети вымахнул огненно-рыжий котище. Опомниться не успела старуха — молодку поминай как звали.
Всполошилась Кормилавна, схватила грабли — не достать ими кота. Забился тот под амбар в дальний угол, фырчит, глазищи зеленые.
На крылечке Андрон показался. Вдвоем дотянулись они до разбойника, а тот всё равно не бросает добычи. Придавил Андрон кота сапогом, любимицу Кормилавны из зубов у него вырвал, а кот шипит, извивается, вцепился когтями в штанину хозяина.
Поднял Андрон кота за грязный хвост, швырнул через забор в переулок:
— Вот те и хорь… Кот это был Денисов: весь в хозяина.
Обмыл Андрон руки, молча принялся за ужин. Кузнец Карп Данилыч по делу зашел: в Константиновку, в МТС, послать бы кого — у одной лобогрейки зубья летят. Еще кое о чем поговорили, про учителя поинтересовался Андрон: вернуться бы должен, как- то там у него. Тут и сторож школьный в окно постучался, поманил пальцем Карпа:
— Выдь-ка, Данилыч, дело сурьезное. Велено с глазу на глаз.
— Зови в избу, лучше уж я уйду. Нешто и этот в партейцах у вас записан? — хмыкнул Андрон, не поворачиваясь в сторону окна, за которым нетерпеливо переминался старик Парамоныч.
Кузнец понял, что хозяин обиделся, однако — мало ли что мог наказать Николай Иванович через сторожа — вышел. Парамоныч ждал у калитки.
— Подводу бы, говорит Николай Иваныч, до станции, — загораживаясь рукой, шамкал беззубый старик. — Самолично меня вызывал к аппарату этому самому в правление!
— И это ты при Андроне сказать побоялся? — рассмеялся кузнец.
— Как велено, так и делаю, — насупился дед. — А потом еще наказал: Артюху бы к телефону не подпущали. А как его не допустишь? Вот я и сидел почитай часа два, пока он не запер свои бумаги. А как дверью хлопнул, я проволоки эти самые начисто ножом отчекрыжил. Судить, поди, будут, а?
— Постой, постой, — остановил старика Карп Данилыч. — А Роман-то где же был в это время?
— Должно, по бригадам уехал, а может быть — на току, где ему быть-то!
Слушал кузнец Парамоныча, а у самого перед глазами Артюха. Неспроста предупреждает Николай Иванович, — значит, что-то
— Так и так, передай, говорит, чтобы лошадь на станцию. И голос совсем не тот — веселый. Вот я и думаю: непременно пару и с колокольцами, кореннику — ленты в гриву! А что — не чужой он нам человек, Николай-то Иваныч, понимать это надобно!
Вечерело. От ворот Озерной улицы нарастал глухой, медлительный топот, — возвращалось стадо. Мимо окон Андронова пятистенника мелькнула повязанная платком голова Дарьи. Следом вышла на улицу и Кормилавна с подойником; сама напросилась в помощницы к новой соседке. Славная она баба — Дарья, работящая, и ребята послушные. Думала поначалу Кормилавна, что в огород лазить будут, грядки вытопчут, — нет, не было этого. У самого тына бобы посажены, рядом горох сахарный — ни одного стручка не тронули. Другой раз уж сама покличет которого, смородины горсть протянет или еще чего с грядок, так и возьмет-то не сразу. И — опрометью обратно. Соберутся все, как галчата, делят по кучкам на каждого. Ни драк у них меж собой, ни реву. Вот только старший так и пропал, да его, видать, и не жалко матери. Как это можно?
Удивлялась и тому Кормилавна, что соседка ее ни разу про мужа не заговорила; рядом живут, обо всем переговорить успели, а про Пашаню и про то, нет ли от него какого известия, ни словом не обмолвилась Дарья. Будто и знать не знала такого, будто и не муж он ей и не прожито с ним под одной крышей пятнадцать лет. Чудно! Другая бы глазам своим высохнуть не давала, с этакой-то оравой оставшись, а эта ни слезинки не выронит. Никогда ничего не попросит и не пожалуется.
А сегодня Дарья была чем-то расстроена, молча поклонилась Кормилавне, даже с Улитой не задержалась у водогрейки, та ли уж ей не приятельница, забрала свои ведра и — под навес, к яслям, где подпасок коров привязывал, а еще часом позже, уже уходя домой, услышала Кормилавна надрывный глухой плач из темного закоулка: уткнувшись в копешку перемятой прошлогодней соломы, судорожно всхлипывала Дарья.
— Не корова ли тебя зашибла, Дарьюшка? — отчетливо сознавая, что говорит явно не то, спросила испуганно Кормилавна. — Молоко-то не пролила?
— Какое там молоко! Жизнь у меня вся перешиблена, вот и реву. — Дарья провела рукою по лбу, минуты на две замолкла и пуще прежнего разревелась.
Бывает так: крепится-крепится человек, ходит со стиснутыми зубами, и вдруг нападет на него такая тоска, такая защемит боль, что сами собой упадут руки, а в горле застрянет колючий комок, проглотить который невмоготу. И тогда в три ручья хлынут слезы; едучие, горькие, зальют они щеки, упадут на губы круто солеными каплями. Задохнется от них человек и в такие минуты расскажет всё тому, кто окажется поблизости. Знала про то Кормилавна, присела возле Дарьиных ног на перевернутое ведерко.
Получила Дарья письмо от Пашани; пишет, что дело его пересмотрено, через полгода освободят. И еще пишет, что вышибет из нее дурь — зачем дом отдала на слом, за что Мишку выгнала (было ему от сына известно, будто мать по неделям есть ему не давала и в милицию сама на него донесла, что знал он про дела отцовские). Пишет Пашаня, что Мишка ушел недалеко, выберет время — спалит: теперь ему всё едино.
— Спаси нас крестная сила! — еле выговорила Кормилавна. — Да нешто он, супостат, на матерь родную экое дело замыслил! Не в своем ты уме, Дарья! Когда письмо-то пришло? Может, подметное? Может, Мишка сам же и написал?