Под осенней звездой
Шрифт:
Помнит ли он те времена, когда мы работали вместе?
Он пристально глядит на меня и молчит, но мало– помалу я заставляю его припомнить все.
Да, он помнит Скрейю…
– А помнишь Андреса Фила и Спираль? А Петру помнишь?
– Это которую же?
– Ну Петру. Ведь у вас с ней была любовь.
– Да, конечно, помню. Мы потом долго не расста вались.
И Гринхусен снова берется за топор.
– Значит, вы долго не расставались?
– Ну да. Иначе нельзя было. А ты, я вижу, теперь важная птица.
– С чего ты взял? Это потому, что я так одет? А у
– Сколько ты за него отдал?
– Уж не помню, кажется, не слишком много, но вот сколько, право слово, не скажу.
Гринхусен смотрит на меня с удивлением и смеется.
– Не помнишь, сколько отдал? – Он вдруг становится серьезен, качает головой и говорит. – Ну нет, это невозможное дело. Вот что значит быть человеком со средствами.
Выходит старуха Гунхильда и, видя, что мы болтаем возле колоды, велит Гринхусену начинать красить.
– Стало быть, теперь ты взялся малярничать, – говорю я.
Гринхусен не отвечает, и я понимаю, что сболтнул лишнее.
III
Час-другой он орудует кистью, и вот уже северная стена лачуги, обращенная к морю, сверкает свежей краской. В полдень, когда наступает час отдыха, я под ношу Гринхусену стаканчик, а потом мы ложимся на землю, покуриваем и болтаем.
– Вот ты говоришь, я взялся малярничать. Нет, ка кой из меня маляр, – объясняет он. – Но если меня кто подрядит выкрасить дом, отчего не выкрасить, это мож но. Если меня кто подрядит, я всякую работу сделаю, отчего ж. А водка у тебя забористая.
Жена Гринхусена живет с двумя детьми в миле от острова, и каждую субботу он ездит к ним; а две старшие дочери уже взрослые, одна вышла замуж, и Грин хусен стал дедушкой. Когда он дважды выкрасит лачугу Гунхильды, то уйдет к пастору рыть колодец; в здешних краях всегда найдется работа. А когда наступит зима и земля промерзнет, он пойдет в лесорубы или просто будет бездельничать, дожидаясь, покуда подвернется какое-нибудь дело. Семьей он не слишком обременен и заработает себе на пропитание не сегодня, так завтра.
– По-настоящему надо бы мне купить инструмент для каменной кладки, – сказал Гринхусен.
– Значит, ты еще и каменщик?
– Ну нет, этого нельзя сказать. Но колодец ведь надо выложить камнем, как полагается…
Я, по своему обыкновению, иду бродить по острову и думаю о всякой всячине. Покой, покой, от каждого дерева веет на меня блаженным покоем. Птичек уже почти не видать, только вороны бесшумно порхают с места на мес то. Да тяжелые гроздья рябины падают и тонут во мху,
Быть может, прав Гринхусен, не сегодня, так завтра человек может заработать себе на пропитание. Вот уж две недели я не читаю газет, и ничего не случилось, я жив-здоров, и на душе у меня много спокойней, я напе ваю, брожу с непокрытой головой, гляжу вечерами на звездное небо.
Восемнадцать лет я прожил в городе, и если вилка в кафе казалась мне недостаточно чистой, я требовал другую, а здесь, у Гунхильды, мне такое и в голову не придет! «Вот погляди, – говорю я себе, – когда Гринху сен раскуривает трубку, он держит спичку,
Вечером Гринхусен садится в лодку и уезжает. Начинается отлив, я брожу по берегу, напеваю, швыряю камешки в воду и выуживаю из воды щепки. Небо все в звездах, светит луна. Вскоре Гринхусен возвращается, в лодке у него полный набор инструментов. «Наверное, украл где-нибудь», – думаю я. Мы взваливаем инструменты на плечи, уносим их и прячем в лесу.
Уже поздно, и мы расходимся по домам.
На следующий день лачуга выкрашена; но Гринхусен, чтобы полностью отработать поденную плату, уходит до шести часов в лес за дровами. Я беру лодку Гунхильды и отправляюсь рыбачить, чтобы мне не пришлось с ним прощаться. Я ничего не поймал, но весь продрог и поминутно поглядываю на часы. Около семи я решаю: «Наверное, он уже уехал», – и гребу обратно. Гринхусен уже на дальнем берегу, он кричит и машет мне рукой.
У меня становится тепло на душе, я словно слышу зов юности и вспоминаю Скрейю, а ведь с тех пор цела я жизнь прошла.
Я подгребаю к нему и спрашиваю:
– Ты станешь рыть колодец один?
– Нет, мне нужен подручный.
– Возьми меня! – говорю я. – Обожди, я только съезжу уплатить хозяйке.
Когда я уже на полпути к острову, Гринхусен кричит:
– Брось!.. Ночь уже скоро. Да и не пошутил ли ты часом?
– Говорю тебе, обожди минутку. Я сейчас.
И Гринхусен остается ждать на берегу. Наверное, он вспомнил, что у меня еще осталась в бутылке забористая водка.
IV
В усадьбу пастора мы приходим в субботу. Гринху сен долго раздумывал, но все же взял меня в подручные, я купил припасы и рабочую одежду, теперь на мне блуза и высокие сапоги. Я свободен, никто здесь меня не знает, я выучился ходить широким, твердым ш a г o м, а внешность у меня всегда была вполне рабочая – и лицо и руки. Жить мы будем в усадьбе, а стряпать можно в пивоварне.
Мы начали копать колодец.
Я хорошо справлялся с работой, и Гринхусен остал ся мной доволен.
– Увидишь, из тебя выйдет толк, – сказал он.
Через несколько времени к нам подошел пастор, и мы поздоровались. Это был пожилой, приветливый человек, говорил он негромко и рассудительно; вокруг глаз у него сеткой разбегались бесчисленные морщинки, от того, что он всегда ласково улыбался. Он извинился, что отрывает нас от дела, но куры без конца залезают в сад, так что придется сперва поправить забор.
Гринхусен согласился заняться этим.
Когда мы взялись чинить поваленный забор, из дома вышла девушка и стала смотреть, как мы работаем. Мы поклонились ей, и я заметил, что она недурна собой. Вслед за ней вышел подросток, остановился подле забора и сразу же засыпал нас вопросами. Оказалось, что они с девушкой брат и сестра. Они стояли, глядя на нас, и мне так славно было работать с ними рядом.