Под прусским орлом над Берлинским пеплом

ATSH

Она почти была готова, моя железная дорога. Замысловатая сеть металлических рельсов, змеясь по полу, уже почти образовала замкнутый круг. Маленькие алюминиевые станции, блестящие свежей краской, стояли на своих местах, готовые принять первых пассажиров. На каждой станции были установлены стрелки, позволяющие изменять направление движения поезда, создавая различные маршруты и сценарии. Я с увлечением возился с кисточкой, осторожно окрашивая крышу одной из станций в ярко-красный цвет, когда услышал тихий, сдавленный плач, доносившийся из комнаты Ганса. Это был не детский плач, не капризное хныканье, а настоящий, глубокий плач взрослого человека, полный отчаяния и тоски. И этот плач принадлежал

самому Гансу.

Запись 7

Мичи упорно продолжала свою добровольную засидку в комнате. Дни шли, а она все не показывалась. Видимо, рассчитывала, что мать сдастся первой, придёт мириться и просить прощения. Но она прогадала. Мать держалась непробиваемо. За все эти дни она ни разу не поинтересовалась состоянием дочери, даже не попыталась узнать, как она там. Словно тогда, в гостиной, Мичи испытала не просто истерику, а самую настоящую агонию, после которой просто… скончалась. И теперь её больше нет.

Эта мысль не давала мне покоя. Что-то колыхнулось внутри, какое-то непонятное чувство, смесь беспокойства, любопытства и… даже, пожалуй, сочувствия. Я бы не назвал это головокружительными переживаниями, но Мичи стала занимать мои мысли гораздо чаще, чем обычно. В какой-то момент я твёрдо решил навестить её. И вот, наконец, утром, пока все спали, я с помощью служанки, которая без лишних слов согласилась помочь, тайком проник в спальню Мичи.

Микаэла спала, свернувшись калачиком и зарывшись похудевшим телом в гору одеял и подушек. Она казалась такой маленькой и беззащитной в этом огромном сплетении тканей. На прикроватной тележке стояла посуда с нетронутым завтраком и вазочка с увядшими цветами. Служанка, не обращая на меня внимания, проворно убирала вчерашнюю посуду и остатки еды, стараясь не шуметь.

Под ровное сопение сестры у меня появилась возможность внимательно рассмотреть её комнату. Мичи всегда обожала игрушки, и Ганс с отцом с удовольствием потакали этой её страсти. Комната была буквально завалена ими. Плюшевые медведи всех мастей и размеров толпились на кровати и креслах, куклы в различных нарядах сидели вдоль стен, деревянные лошадки скакали по полу, фарфоровые статуэтки выстроились на полках, рядом с коллекцией игрушечных машинок. Все это содержание больше напоминало детскую, чем комнату девушки её возраста. И если пару лет назад я бы проводил здесь время с удовольствием, разделяя увлечения сестры, то сейчас меня не покидало ощущение глубокой инфантильности хозяйки этих апартаментов. Все эти игрушки казались мне символом её нежелания взрослеть, прятаться от реальности в мире детских фантазий.

Внезапно лёгкий скрип кровати и сонный кашель прервали мои размышления. Я обернулся. Мичи проснулась. Она сидела на кровати, потирая заспанные глаза и глядя на меня с нескрываемым недовольством. Я в этот момент разглядывал висевшие на стене репродукции, в частности, картину Менгса.

– Что ты

здесь делаешь? – её голос был хриплым от сна. – Пришёл позлорадствовать? Иди сообщи мамочке, что я здорова, но выходить не буду, – бросила она с вызовом, отворачиваясь к стене.

Я молча подошёл к кровати и остановился возле тележки с нетронутым завтраком. Провёл кончиками пальцев по холодной металлической поверхности, затем снял с тарелки серебряный клошер. Аппетитный запах свежего милькрейса с малиновым вареньем мгновенно наполнил спальню, перебивая ещё не ушедшую ночную духоту и сладковатый аромат духов Мичи.

– Мичи, я не злорадствую, – мягко ответил я, глядя на её спину. – Мне жалко тебя. Жалко, что ты тратишь время на истерики и на попытку доказать что-то той, для кого ты всего лишь… ресурс для выгодного обмена. – Я постарался произнести эти слова как можно спокойнее, боясь спровоцировать новую вспышку гнева. – Она не отстанет от тебя, пока ты не выйдешь замуж за Максимилиана. И чем сильнее ты будешь её злить, тем сильнее будешь получать за это. Это как замкнутый круг. Ты только мучаешь себя.

Мичи резко села на кровати, свесив босые ноги на пол, и неожиданно обняла меня, крепко прижавшись ко мне. Я чувствовал, как она всхлипывает, как её тело слегка дрожит от затаённых рыданий. Тонкая ночная сорочка не скрывала её хрупкости и того, как сильно она похудела за эти дни.

– Умоляю, скажи, что там происходит? – прошептала она, уткнувшись лицом мне в живот. Голос её был глухим и сдавленным от слез.

– Разве тебе Ганс не говорил? – спросил я, прекрасно зная ответ на заданный вопрос. Судя по её состоянию, Ганс не решился рассказать ей всю правду.

– Га-анс, Га-анс, – с горечью в голосе повторила она его имя. – Мой Га-анс… Видеть его нет желания! – В этих словах была не только обида, но и глубокая боль, словно Ганс предал её самым подлым образом.

– Ты винишь его? – спросил я осторожно, подвигая тележку с завтраком ближе к кровати. – Может, все-таки стоит выслушать его объяснения?

– Он виноват больше всех! – вскричала Микаэла, резко отстраняясь от меня. – Он не защитил меня! – И снова зарыдала, сжимая мои одежду в кулаках, словно пытаясь найти в этом хоть какую-то опору.

Ещё совсем недавно я видел в её глазах лишь холодное презрение. Ещё недавно я был для неё причиной всех несчастий и огорчений. А теперь она обнимала меня, искала утешения в моих объятиях. Но я не чувствовал ни капли её любви, лишь отчаяние и беззащитность. Это было скорее сближение двух одиночеств, чем проявление сестринской привязанности.

– Скажи, умоляю тебя, о чем они говорят? – прошептала она сквозь слезы, снова поднимая на меня полные мольбы глаза.

– Скажу, – ответил я, встретившись с её взглядом. – Но у меня есть условие, – добавил я, и, дождавшись, когда она слегка отстранится, кивнул на тарелку с милькрейсом. – Сначала поешь. Ты же совсем ничего не ела.

Мичи медленно, с видимым усилием, вытянула дрожащую руку и взяла серебряную ложку. Я же, чтобы не смущать её, отвернулся и принялся отодвигать тяжёлые бархатные шторы, впуская в комнату утренний свет. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь тонкий тюль, ложились на пол золотистыми пятнами, разгоняя мрак и создавая иллюзию тепла и уюта.

Я пытался вспомнить обрывки разговоров, случайно услышанных мной за последние дни. Старался выбрать такие детали, которые не выдали бы моего подслушивания. Но потом понял, что Мичи сейчас настолько поглощена своими переживаниями, что вряд ли обратит внимание на какие-то несостыковки. Она жаждала любой информации, любого намёка на то, что происходит за пределами её добровольного заточения. Поэтому я расслабился и, без опаски выдать себя, принялся ждать.