Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
— Это слишком жестоко для двенадцатилетнего ребёнка! — воскликнула Мичи, и в её голосе послышалось искреннее возмущение.
Она собиралась что-то добавить, но дверь распахнулась, и в комнату вошла мать. Её густые каштановые косы уже были распущены, и на ней была лишь одна длинная нательная рубаха. Её, казалось, нисколько не смущал собственный вид. Я же, не желая видеть её такой, тут же уткнулся в книгу, делая вид, что увлечён чтением.
— Письмо получила от Юдит, — начала она, не обращая внимания на моё демонстративное безразличие. — Она собирается приехать в гости с дочерями, Хеллой и Аннелизой. Только их нам здесь и не хватало! Впрочем, малышка Хелла не так уж и дурна. Видит Бог, она
— Вы хотите женить его на Хелле? — возмутилась она. — Но она же ещё совсем ребёнок!
— Всего-то каких-то три года подождать… — отмахнулась мать, опускаясь на софу и раскрывая книгу. — Да, рановато, но ничего страшного.
— Почему Хеллу нельзя выдать замуж за Адама? — Мичи повернулась ко мне, и я, подняв глаза, увидел, как она побледнела.
— Потому что Адаму мы найдём другую невесту, — ответила мать, не отрываясь от чтения.
— А почему тогда не Аннелиза? — не унималась Мичи.
— Потому что она обещана другому человеку, — отрезала мать, перевернув страницу.
— Разве у Аннелизы не дурные уши, Мичи? — спросил я тихо, так, чтобы мать не услышала.
Губы сестры скривились, будто она только что обнаружила в тарелке с супом мерзкую гусеницу. Но она всё ещё не отстранилась.
— Ну что ты такое говоришь? — Микаэла выдавила из себя смешок. — Это же просто шутки.
Наши невидимые препирательства нисколько не интересовали мать, полностью поглощённую чтением. Она уже решила судьбы своих детей, поставив очередную галочку в списке важных дел, которые следовало выполнить.
— Ты поправилась, Мичи, — мать оторвалась от книги, и её взгляд, острый и оценивающий, скользнул по дочери. — Тебе необходимо похудеть. Видишь, платье уже облегает. Максимилиан не любит толстых женщин, — она покачала головой, и в этом жесте сквозило явное неодобрение. — Уксус пей, а то совсем зарумянилась. И зонтик надо заказать, чтобы на солнце не перегревалась. И ты не улыбайся, Адам, — взгляд матери переместился на меня. — Ты тоже странно почернел. И что это за груда мусора в твоей комнате?
— Моё увлечение, в котором нет места женщинам, — я усмехнулся. Нет, дело было не в том, что я был против женщин. Просто это был единственный способ избежать долгих и нудных разговоров о моём новом пристрастии.
— Вот как… — губы матери дрогнули, затем уголки их бессильно опустились. В отражении оконного стекла я видел лицо сестры, довольной моим ответом.
— Вы правда считаете, маменька, что Максимилиан — самая подходящая партия для меня? — спросила Мичи. И спрашивала она не по глупости, а для того, чтобы мать дала твёрдый и однозначный ответ.
— Да, считаю, — отрезала мать. — Максимилиан — серьёзный человек, и он будет держать тебя в ежовых рукавицах. Может быть, тогда ты, наконец, станешь серьёзной и не опозоришь нашу семью.
— Нашу семью, матушка, позорят только ваши заискивания перед людьми богаче вас, — возразила Мичи, и в её голосе зазвенела сталь. — Госпожа Салуорри верно сказала.
— Бог наградил госпожу Салуорри за её мерзкий язычок, — лицо матери исказилось от гнева. — Он воспитал её во мраке, лишив самого дорогого. И я очень жалею, что в своё время не приложила должного усердия к твоему воспитанию, и ты выросла такой безобразницей! Но, если ты думаешь, что я стерплю твою дерзость…— мать отбросила книгу и резко поднялась с софы. Она позвала Гидеона, нашего старого мажордома. Впервые я увидел в ней столько ярости, столько презрения в её глазах. Она быстро и уверенно преодолела разделявшее нас расстояние и, схватив Мичи за волосы сильными, по-мужски крупными руками, повалила её на пол.
—
И в этот момент я снова увидел, насколько похожи они между собой, хотя обе упрямо избегали этого сходства. Обе нападали, как кошки, дождавшись, когда добыча потеряет бдительность. У Мичи начался приступ истерии, и только тогда мать её отпустила, медленно отступая, тяжело дыша.
Гидеон не приходил, но матери, кажется, уже было неважно. Гостиная, ещё мгновение назад наполненная лишь тяжёлым дыханием матери и приглушенными всхлипами Мичи, вдруг взорвалась пронзительным, нечеловеческим криком. Это был не плач, а именно крик — дикий, перерастающий в хрип, из самых глубин израненной души вырвался наружу весь накопленный гнев на мать, из-за жалости её положения. Этот крик отражался от стен, множился, превращаясь в нестерпимый гул, от которого закладывало уши. К нему примешивались рыдания, прерывающиеся заиканием, невнятные обрывки слов, проклятия, обращённые то ли к матери, то ли к жениху, то ли к жестокой судьбе. Бессвязная речь, полная негодования, звучала как латинское заклинание. В сумбурной несусветице угадывались обвинения, упрёки, проклятия, но все это было так перемешано, так искажено истерикой, что разобрать отдельные слова было практически невозможно. Мать, ещё мгновение назад торжествующая победительница, застыла на месте, её глаза округлились от неожиданности и испуга. Она явно не ожидала такой ужасной реакции на свои, казалось бы, вполне разумные доводы. Мичи металась по полу, её тело извивалось, как у подстреленной лисы. Она впивалась ногтями в дорогой паркет, оставляя на нем глубокие царапины, брыкалась, отбивалась от попытавшихся приблизиться слуг, не подпуская к себе никого. В её глазах плескалось безумие, а лицо было искажено гримасой самого страшного безумия.
— Пустите ко мне Ганса! — кричала она, захлёбываясь слезами и слюнями. — Мне нужен Ганс! Ганс!
Едва на пороге показались испуганные лица слуг, мать, все ещё тяжело дыша и пылая гневом, резко прервала свою тишину. Её голос, хотя и слегка охрипший, звучал властно и беспрекословно. Она отдавала распоряжения отрывисто, чётко, как полководец на поле боя, не терпящий никаких возражений.
— Заберите её! — кивнула она в сторону Мичи, которая все ещё билась в бешенстве — Немедленно унесите наверх! И прежде… — она на мгновение замолчала, словно подбирая наиболее подходящее наказание, — Окатите ледяной водой. Как следует!
Слуги, привычные к подобным сценам, немедля ни секунды, бросились исполнять приказ. Двое крепких лакеев, стараясь не причинить Мичи боли, но и не давая ей вырваться, подняли её с пола. Сестра все ещё вырывалась, кричала, но её голос уже не был таким пронзительным, он слабел с каждой секундой, шторм истерики начинал понемногу утихать. Третий слуга уже спешил следом, неся тяжёлое медное ведро, из которого валили клубы пара, смешиваясь с морозным воздухом, проникавшим в дом. В нем булькала ледяная вода, с кусочками льда, блестевшими в свете камина.