Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
— Йозеф, — начал он примирительным тоном, — я понимаю, как ты сердишься…
— Я не сержусь, — перебил его Юзеф, и в голосе его прозвучала ледяная злоба. Губы растянулись в жуткой, хищной улыбке, от которой по спине пробежал холодок. — Я в ярости!
Он сделал паузу, давая своим словам проникнуть в сознание каждого присутствующего.
— Я её уже четыре года жду, как несовершеннолетний мальчишка! — в каждом слове сквозила неприкрытая желчь. — Жду, пылинки с неё сдуваю, подарки дарю. Всё для Гарриет! Только ради неё!
С каждым словом Юзеф медленно, но неумолимо приближался
Я впился взглядом в Юзефа, ненависть жгла меня изнутри, хотелось распороть его глотку, вырвать сердце и растоптать. Желание было столь неистовым, что пальцы, до хруста сжимавшие черенок метлы, побелели. Любой, кто хоть немного наделен наблюдательностью, непременно заметил бы ярость, бушующую в моей душе.
— Что должно было произойти, чтобы ты отказался от обещания?! — разъярённый Юзеф, вплотную приблизился к Бёттхеру, готовый растерзать его в клочья. Отец Гарриет, загнанный в угол, безмолвствовал. Он не смел переложить вину на дочь, опасаясь, что гнев Фойерштайна обрушится на неё.
В зале воцарилась гнетущая обстановка, прерываемая лишь тяжелым дыханием. Гости вслушивались в каждое слово, боясь пропустить хоть малейшую деталь, которая станет пищей для новых злобных сплетен.
— Я сейчас тебе голову прямо здесь снесу, если не ответишь на мой вопрос! — взревел Юзеф, срываясь на крик, и выхватил из ножен клинок, ослепительно сверкнувший в отражении люстр. В дальнем углу зала послышался испуганный женский плач, полный отчаяния и безысходности. Гарриет, не в силах сдержать эмоции, закрыла рот руками, предчувствуя неминуемую трагедию.
— Ты спичку-то свою убери, — раздался вдруг спокойный, как гладь озера в безветренную погоду, голос Кристофа. — Я попросил руки Гарриет. Влюбился с первого дня, как увидел. Ярость Фойерштайна сменила направление, и теперь хозяин её семимильными шагами устремился к Кристофу. Я же, повинуясь инстинкту защитника, медленно последовал за ним, готовый в любой момент встать на защиту друга. — Не надо было тянуть, папаша. Да и нашел бы невесту подстать своим дряхлым годам, — не унимался Кристоф, подливая масла в огонь, словно насмехаясь над несостоявшимся мужем.
— Я тебя сейчас уничтожу, — прошипел Юзеф, и в его голосе явственно слышалась звериная злоба, готовая растерзать любого, кто встанет на пути. — Кто ты такой? — эти слова, пропитанные презрением и ненавистью, были брошены в лицо Кристофу, как вызов. — Как ты посмел отнять её у меня?
Очевидно, кто-то из гостей, не желая оставаться безучастным зрителем разворачивающейся драмы, поспешил вызвать подмогу, дабы утихомирить оскорблённого жениха. Двое дюжих парней бесшумно обошли меня и, не дав Юзефу опомниться, с молниеносной резкостью скрутили его, лишив возможности сопротивляться.
Лишь когда его поволокли прочь, он пришёл в себя, и взгляд его,
— Гарриет, милая! Я люблю тебя! — кричал Юзеф, и в голосе его звучала неподдельная мука. — Беги от них, я тебя не брошу, ты ни в чем не будешь нуждаться! Обещаю, ты будешь жить как королева!
— Йозеф! — выкрикнула Гарриет, и этот одинокий крик, полный безысходности, пронзил тишину зала, как молния. Но Фойерштайна, не обращая внимания на его мольбы, стремительно утягивали к выходу. Он рвался изо всех сил, бился в руках своих пленителей, как мог, но крепкие деревенские мужики, чьи руки были привычны к тяжелому труду, отказывались поддаваться.
Я же, наблюдая за этой сценой, ликовал в душе. Выкрик моей жены прозвучал как нельзя кстати, добавив происходящей трагедии реалистичности, будто последний штрих на полотне талантливого художника. Это был триумф, тщательно спланированный и безупречно разыгранный.
Вопреки ожиданиям и, невзирая на солидный куш, полученный в качестве компенсации за сорванную свадьбу, само торжество оказалось на удивление пустым. За роскошно накрытым столом, ломившимся от яств, сидели лишь мы вчетвером. Слуги, словно церберы, зорко охраняли вход, не допуская ни единой души, способной нарушить уединение новобрачных.
На лице Гарриет уже не было и следа былой вселенской печали, разыгранной ею столь искусно. Вместо неё царила безмятежность. Конечно, столь разительная перемена не могла ускользнуть от зоркого взгляда Бёттхера, но фрау Стейниц, тут же объяснила внезапное преображение приступом боли в животе, вызванным, по её словам, чрезмерным волнением. Эта нехитрая уловка, хоть и казалась наивной, на удивление, сработала, развеяв подозрения отца. Я же, погружённый в собственные мысли, так и не притронулся ни к одному из многочисленных блюд, стоявших на столе. Аппетит пропал напрочь. Я прокручивал в памяти произошедшие события, пытаясь предугадать дальнейшее развитие, как шахматист, просчитывающий партию на несколько ходов вперёд.
Вечером же, как и полагается, нас ожидало уединение в специально убранной для брачной ночи опочивальне. Следует похвалить горничных, которые с особостью подготовили комнату, не забыв оставить в изобилии напитки и яства. Впрочем, единственным моим желанием в тот миг было забыться в беспамятстве крепкого хмеля, отключиться от настоящего прежде, чем госпожа Стейниц успеет снять с себя платье. Мысль о женитьбе никогда не посещала меня, я не предполагал, что когда-либо окажусь в оковах брака, и уж тем более не мог представить, что меня постигнет подобная участь.
Удостоверившись, что дверь надёжно заперта, мы разошлись в разные стороны комнаты. Я направился к окну и, опустившись в кресло, откинулся на его спинку, устремив взгляд на сад, укрытый белоснежным покрывалом зимы. Взор мой потерял чёткость, а в разуме воцарилось удивительное спокойствие. Не осталось места ни для тревог, ни для желаний, ни для воспоминаний. Лишь тишина, подобная безмолвию бескрайнего заснеженного поля, простирающегося до самого горизонта, безраздельно властвовала в мыслях.