Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
И снова какая-то неведомая сила заставила меня открыть глаза, вырвав из сна. Но меня снова встретила лишь непроницаемая, давящая темнота, которая, казалось, поглощала меня целиком. Я уперся ногами в жесткие доски, но тут же размяк, словно труп, который пролежал на жаре несколько дней. Все тело было слабым, немощным. Я понимал, что нужны силы, нужно собрать волю в кулак, чтобы выбить эту чертову доску, чтобы вырваться из этого ужаса. Но где их взять? Где взять силы на борьбу? Казалось, они утекли, оставив меня ни с чем, наедине со страхом и безнадежностью.
И снова, словно бегство от реальности, я погрузился в грёзы воспоминаний. Что еще оставалось делать в этом темном, тесном пространстве, кроме как цепляться
Тем временем, в особняке Фло, вечера сменялись вечерами, сливаясь в бесконечный калейдоскоп шумных сборищ. Постоянный поток гостей, казалось, будто она знала всю английскую знать, каждый вечер ее дом был переполнен людьми, одетыми в роскошные наряды, громко смеющимися и разговаривающими на непонятные мне темы. В этом гвалте и шуме толпы постоянно слышался ее громкий, писклявый голос, который, как назойливый комар, жужжал у самого уха. Из-за этой особой манеры говорить, ее было легко расслышать даже сквозь общий гул. А она, словно павлин, распускающий свои перья, не переставала хвастаться. Хвасталась всем, чем только можно было хвастаться, от новых стульев, изготовленных лучшими в мире мебельщиками, до платьев Гарриет, которые были настолько роскошными, что ни у одной королевской особы не было ничего подобного. Ее хвастовство было не только утомительным, но и надоедливым, как постоянный скрежет мела по доске.
И вот однажды вечером, сквозь этот поток бессмысленных речей, до меня донеслось из уст Фло: "Она не замужем". Это было произнесено так непринужденно, так буднично, словно речь шла о погоде. И тут, словно молния, меня озарило понимание: эта женщина упорно не видела нас, упорно отрицала факт нашего брака. На все вопросы Гарриет, которые касались нас, она уклончиво отвечала, что с незамужними общаются более охотно, что у них больше шансов завести друзей. А она, дескать, всего лишь хочет, чтобы у ее любимой племянницы было много друзей, что ее жизнь была наполнена радостью и общением. Это было лицемерно и подло, и от этого меня охватывало отвращение.
Я чувствовал себя мерзко, униженным, словно собака, которую пинают и которой брезгуют. Я был лишним, невидимым, существовавшим на задворках этого благополучного мира. Поэтому я с головой ушел в подготовку к экзаменам, пытаясь найти хоть какое-то утешение в знаниях. Я перестал появляться на этих светских мероприятиях, предпочитая уединение душной комнаты шумным собраниям. Гарриет молчала, не отстаивая наше супружество, не пытаясь хоть как-то защитить меня. И именно тогда я понял, что она бесхарактерная моль, готовая плыть по течению, не способная ни на какое сопротивление. В тот момент я потерял к ней всякое зарождавшееся уважение.
Сквозь зубы, с отвращением, я продолжал свое сотрудничество с ней, прекрасно понимая, что если бы она только сказала до отъезда, что не хочет продолжать наш брак, нас бы вернули в тюрьму, и мы, как порядочные преступники, сбежали бы оттуда, оставив позади этот насквозь фальшивый мир. Но ее молчание обрекало меня на участие в этой мерзкой пьесе, где мне была отведена роль статиста, чье мнение ничего не значило.
Тем не менее, несмотря на мое отвращение и разочарование, мы все-таки отправляем письмо Юзефу. В этом письме, Гарриет сообщает, что ее отец насильно заставил ее выйти за меня замуж, и что Герман (то есть я), бьет ее за малейшую провинность, что я только и делаю, что занимаюсь никому не нужной, бессмысленной революцией. Она также извинялась за то, что была холодна с ним, надеясь, что эти лживые слова хоть как-то заденут его чувства. Письмо было пропитано ложью и лицемерием, но это был единственный способ выманить Юзефа, а это значило что нужно играть эту роль до конца.
И снова, словно занавес,
Я проснулся от собственного удара ногой по доске. Холод сковал все тело, словно ледяные оковы, зубы стучали друг о друга, как кастаньеты. Меня бросало то в жар, то в холод. Я начал царапать доски, яростно, отчаянно, словно медведь, попавший в капкан. Все нервы бурлили от бешенства, от бессилия, потому что это был самый худший вид заточения, когда тебя лишают всего, не оставляя ничего, кроме тьмы и одиночества. Ни воздуха, чтобы вдохнуть полной грудью, ни свободного движения, чтобы хоть как-то облегчить свои мучения. Только давящая, непроглядная тьма. Легкие горели, словно высушенные листья, брошенные в огонь, требуя воздуха. Хотелось биться головой о доски, с яростью и отчаянием, но я понимал, что размозжить себе череп - не самая лучшая идея. Блевать от запаха собственной крови, это совсем не то, чего я хотел.
Это был какой-то замкнутый круг, из которого, казалось, не было выхода.
И снова воспоминания, как спасательный круг, вернули меня в прошлое. На этот раз я уже не был в особняке Фло, а шел по улицам Лондона. Мы бродили с Кристофом по серым, мокрым улицам, словно туристы, изучающие старинную архитектуру, архитектуру королей, сделавших эту страну великой. Мы посещали тюрьмы, которые стали музеями, места, куда раньше заточали всех неугодных, задолго до того, как придумали пачками ссылать их в далекую, жаркую Австралию. Я изучал каждый люк, каждое подземелье, вглядываясь с профессионализмом подпольщика. Внимательно всматривался в лица прохожих, пытаясь разглядеть в них что-то важное. Ноги несли меня все дальше и дальше от этого безликого надзирателя, который,следил за каждым моим шагом. И от этого меня переполняло чувство свободы, от которого я несказанно радовался.
В целом, наша жизнь в особняке Фло была не такой уж и строгой, как могло показаться на первый взгляд. Сопровождающий, назначенный следить за нами, старался не попадаться на глаза, словно призрак, следовавший за нами по пятам. Он был незримым присутствием, которое, тем не менее, всегда ощущалось.
Комендантский час, конечно, существовал, но мы не особо его соблюдали, бросая вызов установленным правилам. Он не следил за тем, чтобы я был "хорошим" мужем для Гарриет, что меня, конечно же, устраивало. В результате, я спал отдельно от "жены", в крыле для прислуги. Иронично, но именно там я находил покой и умиротворение, более уютное место во всем этом особняке.
Я не раз замечал, проходя мимо Гарриет на бессмысленных светских вечерах, как она, с напускным кокетством, общается с молодыми английскими аристократами. Она звонко смеялась, щебетала, словно птичка, приманивающая к гнезду, и в эти моменты я окончательно понимал, что наш брак подошел к концу, он был лишь фикцией, заключенной в клетку договоренностей. Ее поведение было для меня еще одним подтверждением того, что я для нее никто, лишь средство, которое она использует, как ей удобно.
Именно тогда я начал готовить план побега, детально продумывая каждый шаг. Естественно, я не забывал про Кристофа, он был неотъемлемой частью моей жизни, и я не собирался его оставлять. Мы были связаны, как братья по оружию, и бежать мы должны были вместе.
Прошло три долгих месяца, наполненных тоской и ожиданием, когда в дом Фло пришло письмо от Юзефа. Сам текст письма расплывался в моей памяти, но одну строчку я вертел в голове, как заученную молитву. Месть была единственным смыслом моего существования: "Я воюю с ними давно. И твой отец прекрасно об этом знает. С его стороны, выглядит это как предательство еще большее. Дай только время, и я от него избавлюсь". Эти слова, заставили сердце биться яростью, пробудили во мне бодрость духа, дали силы продолжать бороться за свою свободу.