Под сенью виноградных лоз
Шрифт:
– Потом, когда я подросла, она стала отправлять меня с наказом, чтобы привела его прямо домой, – неспешно вспоминала Келли. – Наверное, она подумала, что с маленькой дочкой он вряд ли заглянет в бар. Было так весело – встречать его одной, ехать у него на закорках, когда он шел к машине, болтать с ним всю дорогу домой. – Она замолкла, лоб ее на секунду озадаченно наморщился. – Но иной раз выполнить задачу мне не удавалось, и тогда мы заворачивали с ним в пивную – там было шумно и дым стоял столбом, и на моих глазах он превращался в совсем незнакомого мне человека.
Он наблюдал, как она мрачнела
– Мне нравилось имение Ратледж. Винодельня, прохладные погреба – все это увлекало меня. Тайком я пробиралась туда, бродила там, всюду лазила. – Взгляд ее нежно скользнул по его лицу. – Несколько раз я и вас там видела.
– Правда? – Ему было известно, что Дауэрти некогда работал на заводе, но он мало что знал о нем тогда. Как и о его семье. – Я даже не уверен, что знал о существовании у него дочери.
– Вот и хорошо. – Она положила куклу на диван. В жесте этом не было небрежности, скорее рассеянность. – Я рада, что вы меня не помните. Я была тогда порядочная уродка. Большая пухлая девочка с длинными жидкими волосами и в очках. – Она помолчала, разглядывая его, потом покачала головой и тихонько засмеялась. «Над собой смеется», – догадался Сэм. – Зачем только я рассказываю вам все это?
– Затем, может быть, что пришло время вам этим поделиться. – Он стоял, уперев руку в бедро и сунув палец другой руки в задний карман защитных брюк, спокойно смотрел на нее; весь его облик был исполнен мужества, уверенности в себе и силы.
– Наверное, я не должна этого вам рассказывать.
– А по-моему, должны.
Он не шутил. И в глазах его не было жалости – лишь желание выслушать, разделить с ней ее прошлое. До сих пор никто никогда не хотел делить с ней это, особенно эпизоды столь неприятные. Она была выбита из колеи, чувства ее находились в растрепанном состоянии. Надо не терять самообладания, иначе можно пораниться.
– Говорите, говорите, Келли, – настойчиво повторял Сэм, сам удивляясь мягкости своего тона.
– Больше рассказывать почти что нечего.
Она поспешно подошла к журнальному столику и собрала с него грязные стаканы движениями столь заученными, что Сэм сразу же понял, какое бессчетное число раз приходилось ей убирать за отцом, привычный ритуал, дававший выход беспокойству и бурлившим в ней чувствам.
– Со смертью мамы он стал пить сильнее. Некому стало останавливать его. Я пробовала. Караулила, когда он кончит работу. Ждала его, металась от окна к окну, боялась телефонных звонков. Каждую бутылку, что я находила в доме, я выбрасывала. Я делала все как мать. Но все было не то.
Она отнесла стаканы на кухню, и Сэм пошел туда следом за ней, стараясь не обращать внимания на легкое покачивание ее бедер. Старания эти увенчались успехом лишь отчасти. Раковина была переполнена грязными тарелками. Она остановилась со стаканами в руках в секундном замешательстве, не зная, куда их поставить. Наконец она примостила их на рабочий столик, со звоном сдвинув уже стоявшие там стаканы.
Отвернувшись от него, она направилась к окну и выглянула наружу.
– У него всегда находилась причина выпить, – пробормотала она, и Сэм отметил про себя, что она ни разу не сказала «отец» или «папа», Дауэрти был для
– Он бил вас, – сказал Сэм, бросив на нее острый взгляд.
Она пожала плечами в намеренно неопределенном жесте.
– Случалось. Но чаще мне удавалось ускользнуть и до настоящих побоев дело не доходило.
Однако Сэм заметил, как погладила она руку, словно та все еще ныла, словно вернулась вдруг прошлая боль. Губы его плотно сжались. Она не должна видеть его гнев.
– Но когда он потом приходил в себя, он очень мучился совестью. Умолял меня его простить, не чувствовать к нему ненависти. Обещал, что это не повторится, что он бросит пить. Словно живешь с двумя различными людьми. Трезвый, он вспоминал о своих отцовских обязанностях. Сделала ли я уроки? Почему я так задержалась в школе? Не слишком ли много времени я провожу с этим мальчишкой Зелински? А когда он был пьян, то опасно было попадаться ему на глаза. Если только он не приводил в дом какую-нибудь женщину. Но тогда я и сама не хотела его видеть. – Келли устремила глаза в потолок, сдерживая дрожь отвращения. – Стены в доме такие тонкие.
Она не хотела рассказывать о звуках, которые слышала тогда – тяжелое дыхание, стоны, скрип пружин, непристойности, которыми они обменивались шепотом. Еще долгое время спустя секс был ей мерзок и отвратителен.
– Однажды он и вправду продержался без выпивки целых шесть месяцев и двенадцать дней. – Келли пыталась говорить об этом легко, но горло сдавливала судорога. – «Теперь все будет иначе, ты увидишь», – все твердил он. Он давал обещания, и я верила ему. Мне хотелось ему верить. Хотелось, чтобы все было иначе. – Она слышала, что голос ее звучит сдавленно, но ничего не могла с этим поделать, не могла изобразить безмятежность. – Я все думала, что, если он меня и вправду любит, он бросит пить. Но он пил. И продолжал бить меня. И я его ненавидела. Ненавидела.
Голос Келли дрожал от боли и гнева. Она любила отца, но он не платил ей любовью. Такое Сэм был способен понять. Келли была не единственной, чьи чувства оказались невостребованными. Он понимал, каково это – быть нелюбимым, нежеланным, плакать ночью, звать и не дозваться того, кого зовешь.
Келли как-то позабыла, что Сэм все еще находится в кухне, и вспомнила об этом, лишь когда почувствовала на плече ласковую тяжесть его руки. Почему он коснулся ее именно сейчас? Сейчас, когда она чувствует себя такой слабой, такой уязвимой?
Она круто повернулась к нему.
– Что вы здесь делаете? – строго спросила она странно хриплым голосом. – Зачем вы приехали?
Легко, очень легко, самыми кончиками пальцев он провел по ее щеке, очертив ее контур.
– Потому, что я не хотел, чтобы вы оставались здесь одна.
Всей душой она желала верить тому, что видела своими глазами, но древний инстинкт самосохранения возмутился в ней, и она уклонилась от его прикосновения. Ладони его переместились ей на плечи и тепло сжали их.