Под шляпой моей матери
Шрифт:
Своего мужа она выдумала: без нее его бы вообще не было, полагала она. Она всегда подозревала, что он становится самостоятельным, устраивает собственную жизнь, отдаляется от нее. Она не позволяла ему отращивать усы; когда он их отпустил, у нее начались кишечные колики, прекратившиеся лишь после того, как он сбрил всю растительность. Она купила ему красную и зеленую рубашки и джинсы; когда он пошил у портного костюм в тонкую полоску, она спрятала эту драгоценную вещь, которую не хотела на нем видеть. Ему не разрешалось стричь коротко свои кудрявые черные волосы. Она хотела, чтобы он оставался тем мечтательным юношей, в которого она влюбилась. Но он стал деловитым, начал торговать антиквариатом и завел любовницу, которая любила в нем как раз дельца, уверенного в себе человека. Мануэле не оставалось ничего иного, как выйти из своей мечты: но там, где она находилась сейчас, не было ничего, пустота. Муж с ней развелся
Однажды, когда она пришла домой, вещи были не на своих привычных местах. Ключ от квартиры она никому не давала: кто же устроил беспорядок? С каждым днем она все больше теряла целостность картины. Она снова готовила мексиканский острый суп и ходила в кино, чтобы посмотреть конец фильма, потому что конец каждый раз оказывался началом. Не было прямых, только круги. С тех пор она рисовала только окружности.
Отсрочка
Норма красива, словно ваза, которую несет бледная рука и которая хочет, чтобы ее уронили. Когда Норберт, учитель танцев, думает о Норме, своей бывшей ученице, он слышит ее крик из далекой комнаты; он никогда не понимал, что она кричит, только кричал в ответ: «Да! Да!» Когда она прибегала в гневе, он понимал, что ему следовало кричать: «Нет! Нет!» Она не желала осознавать, что он не понимает ее, потому что расстояние между ними было слишком велико; снова и снова она настоятельно советовала ему купить слуховой аппарат.
Норберт уснул только в четыре часа утра. На ватных ногах встал с кровати; в голове медленно ворочалась мысль: «Я не вижу выхода». В это же время госпожа доктор Энг выбросила госпоже Пфаррер, проходящей под окном, спагетти на шляпу, вообще-то она хотела выкинуть объедки за забор госпожи Эксли, для ее собаки. В это же время экономка барона, который живет здесь из-за сухого климата, болтала с соседкой об особенностях «барончика», как она называла своего работодателя.
Еще несколько дней назад Норберта не интересовала жизнь в маленьком городке, люди в квартирках, которые никогда даже не пробовали кричать на кухнях. Но теперь Норма подбила соседей на заговор против него.
На полу комнаты на белой бумаге, колышущейся от сквозняка, лежат длинные черные перчатки. Уже несколько дней бушует ветер, распахивает балконную дверь, захлопывает ее. Колышутся шторы. Норберт, сидя за столом, чувствует лед на ступнях, щиколотках, икрах, бедрах. Но он не может встать и закрыть балкон, потому что замок сломан. Перчатки принадлежат Норме, которая теперь живет в мансарде и запугивает Норберта: по ночам она проволокой поворачивает ключ, торчащий в замке; это отчетливо видно. Иногда он приставляет к ключу палец, чтобы почувствовать, как он поворачивается. Она ходит по лестнице, вниз-вверх, всю ночь. Хочет свести его с ума. Сговорилась с соседкой Норберта по этажу. Детей она тоже подначивает; они хихикают за дверью. За ним подсматривают, контролируют и запугивают, все потому, что он ушел от Нормы. Когда он окончательно свихнется, она вломится в квартиру и топором раскроит ему череп; ему нельзя спать. А может она ждет, пока он умрет от голода.
Зима весной
Призрак дотрагивается до Фридерики каждый день, то схватит за запястье, то коснется плеча или быстро проведет рукой по лицу, так что она вскрикивает от ужаса. Она не знает, что ему от нее надо.
Когда она сидела в баре и встретила брата, который рассказывал про свою серую жизнь, она вдруг неожиданно тихо сказала: «Я больше не знаю, кто я». Но определенное упрямство в ней все же осталось: перед сном она каждую ночь скрещивала пальцы ног; ее ноги погружались в молитву. — Однажды, когда она выпила слишком много и легла на пол, чтобы хорошенько рассмотреть комнату снизу, она увидела на черной книжной полке четыре глиняные головы, которые сама же и слепила: их рты кричали.
Луна серебряной монетой лежит на темно-синем небе, исчерченном голубыми полосами облаков. На узком тротуаре перед домом стоит сынишка Фридерики; в руке открытый перочинный нож; шнурки развязаны. Где-то на земле есть пудель, который может сказать «да, мама». Мальчик говорить не может, он может только стоять на узком тротуаре с открытым ножом и заставлять
Фридерика готовит не только для маленького сына, которого зовут Альфред, но и для старшего, который называет себя Хабакук. Фридерика кормит сыновей, но кричит на них: с тех пор как призрак касается ее каждый день, она раздражительна. Фридерика неразборчивым почерком строчит письма: золотой чернильной ручкой и коричневыми чернилами. Она пишет о призраке, но поскольку письма никто не может прочитать, никому нет до этого дела. Как будто кого-то застрелили лютой зимой: белое небо, белый снег, озеро и улица белые; мертвец тоже белый. Белое солнце.
Криста
На столе Кристы лежат счета; она их не распечатывает. Они лежат на столе, а она задерживает дыхание. Она повесила в комнате фотографию индианки, мечтательно раскинувшейся в гамаке; у нее на бедрах сидит маленький мальчик, он выглядит как младенец Иисус на иконе и смотрит на зрителя черными миндалевидными глазами. Рядом висит фотография Вирджинии Вульф в профиль; в правой руке у нее сигарета; она сидит в комнате с высокими потолками и впечатление такое, что она, может быть, через окно смотрит на горизонт. Криста каждый день рассматривает обеих женщин перед тем как пойти в болотистый парк, где недавно сгорело дерево. Все люди в городе, которые любят деревья в любом состоянии — цветущие, горящие, с листвой или без — встречаются в музыкальном павильоне, где можно спрятаться от дождя. Некоторые живут в парке и по ночам спят на газетах.
Когда на экране появляется экран с каким-то мужчиной, ведущий беседует с ним и под конец говорит: «Спасибо, что были с нами». Этого заснятого господина, который был также и в комнате Кристы, за что она также ему очень благодарна, не стоит сравнивать с горящим деревом; это дерево действительно было у нее, она осмотрела его во всю длинну, почувствовала жар и услышала треск пламени.
Криста никогда не доверяет почте. Если она написала или отправила письмо, она спустя два дня звонит и спрашивает, дошло ли оно. Иногда она ездит по железной дороге в вагоне-ресторане, только чтобы посидеть рядом с круглой лампой.
Криста живет одна и не работает. Ей бы хотелось иметь колодец перед домом, из которого пили бы лошади. Бывают дни, когда она отключает телефон; тогда ей никто ничего не рассказывает: она не слышит людских голосов. Она женщина с обезьяньими глазами и обезьяньим смехом.
В городе все больше групп и группировок; обособляются не только фанатики деревьев, но и другие экстремисты: фрики из дворовых кухонь, ненавистники летучих мышей, противники пенных ванн, фанаты волосатых женских ног. Раньше члены групп вступали в противоборство, публикуя в газетах сочащиеся ненавистью письма читателей. Теперь они пошли друг на друга с камнями в руках; каждую субботу происходят уличные бои. Криста говорит: «По субботам мне все время самоубийственно». Она говорит это так лихо, будто рот смазан маслом. Этого слова нет ни в толковом, ни в словаре иностранных слов. Каждый месяц какой-то мужчина передает ей через окно немалую сумму денег; она берет их без угрызений совести. Мужчина ее любит, она его нет.
Штефани
Город был словно занесен пеплом, но повсюду тлели огни: слова, рекламирующие рестораны, кинотеатры, бары, дискотеки, марки сигарет и прочее. А под белой, круглой луной летали две чайки. Девушка, которая так и не выросла и всегда носила в левом рукаве блузки или пуловера платочек, решительно шагала по тротуару. У нее было заячье лицо и отекшие ноги. Ее звали Штефани, и она писала книгу. Тот факт, что книгу можно будет купить во многих магазинах и она будет в холщовом переплете, в обложке с аннотацией, страницы пронумерованы — заставлял Штефани постоянно нервничать, но это было и приятное чувство. Штефани воспитывалась в школе при монастыре и все немногое свободное время вязала. Она не умела врать, но не знала наверняка, что такое правда. Она предполагала, что правда красная или синяя или зеленая, угловатая или овальная, плоская или острая. Да и о чем малышка Штефани могла бы написать; Штефани ничего не знала о страстной любви, о гневе, панике, ненависти, угнетении, мести, терроре. По рабочим дням она сидела в офисе за компьютером, а по воскресеньям — в церкви. Но нужно сказать кое о чем, что представит малышку Штефани в совершенно ином свете: Штефани обладала фантазией! Фантазия это крылатая, порхающая, резвящаяся сестра правды с ее затекшими ногами. И Штефани были знакомы нежность и разочарование; поэтому она и могла связать свою книгу. И вот, решительно шагая по тротуару, она увидела молодого человека в рваных джинсах, сидевшего на земле под фонарем и читавшего книгу. Ее сердце полетело к нему, чего молодой человек, однако, не заметил. Она подумала: «Я не писательница, но напишу такую книгу, что он будет читать ее так же увлеченно».