Под шляпой моей матери
Шрифт:
Последний весенний день
С тех пор как я каждый день жду Франца, у меня стало сильнее шуметь в ушах (о чем я ни словом не могу при нем упомянуть). Сегодня в левом ухе марширует по асфальту отряд солдат в подбитых гвоздями сапогах, в правом ухе в нарастающем ритме бьется о стекло туча мух, ос и жуков. По телефону он сказал, что придет в два, потом в пять, теперь, когда я пишу эти строки, уже девять. Наступил вечер, разумеется, в ожидании Франца. Он поэт, поэтому он не может просто так прийти в два, как договорились. В три я надела большую черную шляпу и отправилась на прогулку. Села на лавку.
Мимо проплыл корабль со шлейфом из чистого золота — и всюду в жидких металлических лентах заколыхались меленки,
Посреди ночи я проснулась на кровати в спальне, в сине-золотой коробке домашняя аптечка, в разноцветной — музыкальные кассеты. Холодный свет офисной лампы на столе слепит. Щеколда на входной двери не задвинута, ключа нет, так что Франц, разумеется, может войти, отпереть своим ключом, даже в два ночи.
Гардины скрывают фиолетовую ночь. Я знаю: для Франца ночь стала днем, день ночью. За мрачной тучей он слушает стук сердца земли; прекрасен дождь, бородач, выползающий из мрачной пещеры в лесу и широко шагающий к окнам спящих людей, проворно, скрываясь в тумане, но утренняя звезда уже сияет в его волосах. Где-то пишет Франц, строчку за строчкой. Буквы словно маленькие волны, неразборчиво.
Я слушаю тихую музыку: Шуманн, Шуберт. Магнитофон стоит на полу, зажатый между кроватью и столом. Комната крошечная, но музыка открывает мне прошедший день, сегодняшнюю ночь. Я могу плакать.
Послесловие
Гераклит говорит, что все бодрствующие живут в одном и том же общем мире, тогда как из спящих каждый поворачивается к своему собственному.
Вся наша история это только история бодрствующего человека; об истории спящего еще никто не подумал.
Из уникальности Адельхайд Дюванель вырастает и тот барьер, что возвышается вокруг ее творчества.
Обычно нам удается разобраться с особенными авторами лишь путем сравнения. Что-то напоминает о чем-то уже где-то виденном, и вот уже появился ярлык: как у Кафки…, как у Клейста…, как у Роберта Вальзера… И хотя чаще всего это нонсенс, такое сопоставление освобождает нас от неприятной обязанности понять и обозначить нечто уникальное.
Во многих случаях у молодых авторов, действительно, очевидно подражание какому-либо образцу, интонация кумира, развязавшего язык новичку и позволившего обрести собственный голос. Так Макс Фриш находился под влиянием Альбина Цоллингера, Дюрренматт — Клоделя, Отто Ф. Вальтер — Шервуда Андерсона, а Германн Бургер — Томаса Бернхарда. Установить это не значит навесить ярлык, но сделать первый шаг к художественной идентификации.
В случае с Адельхайд Дюванель все эти попытки остаются бесплодными. Не удается ни найти бросающихся в глаза перекличек
Все это факты. Они еще не несут в себе оценочной характеристики. С таким же упрямством, с каким была и оставалась собой до последних дней в своих произведениях эта женщина, мог действовать и дилетант. Большого поэта отличает как раз и отсутствие изменений, и отсутствие косности. И тем не менее, разгадка именно в этом упорстве. Оно свидетельствует о том, что это работа автора, очень рано получившего опыт, без которого не может быть настоящего произведения, а именно внезапного осознания: так правильно, так нужно писать, это мое искусство! И она держалась этого. Все то, что сегодня приводит столь многие таланты к кризису и неудаче, впрочем, вовсе не обязательной, а именно: соблазн тоже написать роман, или пьесу, в том числе для радио, или детектив или пару статей в газету, кажется, попросту никогда не приходило Адельхайд Дюванель в голову. Известны ее стихи, но совсем немного, и они точно не могут соперничать с монументальным, не побоюсь этого слова, корпусом рассказов. Женщина, которая изобразила такое количество больных, слабых и потерянных людей, была сильным, упорным, бескомпромиссным художником. Есть свидетели того, насколько глубоко ее ранило, когда отец в очередной раз снисходительно заговорил об «историйках», которые она все время пописывала. «Историйки» — в этом пренебрежительном слове заключено предубеждение, что подлинная литература должна быть тучной, громогласной, работающей локтями. Так Роберт Вальзер пришел в ярость, когда Макс Райхнер назвал его «Шекспиром рассказиков в прозе». За это Вальзер называл критика «Др. Максик Райхнер» — диминутив как оружие.
Упорство и твердость Адельхайд Дюванель самым тесным образом связаны с выбранной ею формой. Здесь вопрос не характера, а искусства. Достичь на сколь возможно минимальном пространстве максимально возможной плотности, таков был эстетический императив, который она снова и снова себе ставила. При этом плотность и в языке, и в содержании. Стоит попробовать найти в ее текстах слово, которое можно было бы вычеркнуть. А затем повторить опыт с другим, особенно популярным автором. Результат будет поучительный.
Что, однако, означает плотность содержания? Это способность собрать практически всю жизнь в одно душевное состояние, в одно телесное ощущение, в одном месте, в одном действии. Пусть время от времени и появляются еще две-три или даже четыре фигуры и в разных местах. Но главным остается создание единственного персонажа, в этот день и в этой комнате, с его прошлым и тем, что он воспринимает, внутри или снаружи.
В текстах, из которых нельзя вычеркнуть ни слова, каждый оборот имеет вес. Там нет ни одного предложения, которое не имело бы отношения к целому. Вынь его — и произведение разваливается. Каждый рассказ Адельхайд Дюванель образует маленький космос, тот шарообразный мир, который живет в себе самом. В нем двигаются несколько людей, они уникальны. У них есть лицо, которое бывает только раз, и такая же судьба. Это личности в старом, гордом смысле слова. Под «личностью» подразумевался когда-то человек, нашедший путь к себе. Который стал тем, кем и должен был стать. Свободный субъект. Это понятие сегодня выродилось в обозначение социального явления; господа самого низкого пошиба стали личностями.