Под стягом Российской империи
Шрифт:
И по армии, по войскам приказ генерала Гурко:
— Расчехлить знамёна!
Удар был настолько сильным и стремительным, что турки отходили с такой поспешностью, какая не позволила им защищать Софию.
4-го января 1878 года звоном колоколов, запруженными улицами встречала София российские полки. По Западному отряду читали приказ генерала Гурко: «Пройдут годы и потомки наши, посетив эти дикие горы, с гордостью и торжеством скажут: «Здесь прошли русские войска и воскресили славу суворовских и румянцевских
В Софии дошло до Гурко печальное известие: в безнадёжном состоянии находилась баронесса Вревская. Медицинская сестра Юлия Петровна заболела тифом, и от неё отказались все. За ней некому ухаживать и присматривают лишь те солдаты, бывшие раненые, которых выхаживала она.
Иосиф Владимирович немедленно телеграфировал главнокомандующему, просил принять участие в жизни баронессы, сестры милосердия, чувствовал себя виноватым, что не нашёл времени, чтобы проведать её, и даже не ответил на письмо.
Теперь он понял, она неспроста написала ему. Баронессе, привыкшей к иной жизни, на фронте пришлось слишком трудно. Она искала поддержки своим возвышенным порывам. Необходимо было тёплым словом ободрить её. Кровь и грязь, физическое напряжение и болезнь сломили баронессу...
И Гурко решил, когда он будет в штабе Дунайской армии, то непременно отправится в Белу и поможет Вревской. А пока такое представится, он сел за письмо ей...
Узнав о переходе Гурко через Балканы, Столетов немедленно поделился известием с защитниками перевала.
Священник отслужил благодарственный молебен, а интенданты увеличили солдатское довольствие. Все понимали, скоро должен наступить конец шипкинскому сидению.
Для Поликарпа Саушкина и других защитников Шипки опаснее турецких атак, орудийного обстрела и голода оказались морозы с пронизывающими до костей ветрами.
Завывает по-волчьи непогода, навевает тоску. Укутает солдат голову башлыком, а шинель не греет. Сапоги железными от мороза становятся, как ни топчись, как ни пританцовывай, а мороз пальцы ног прихватывает. Солдату бы устилку из соломы да портянку суконную, а откуда их взять?
«Терпелив народ российский, — подумал Саушкин, — ан до поры». И не раз вспоминал Поликарп слова Халтурина: «Аль нужна война народу русскому. Сколь их, горемык, поляжет в землях чужих... Одно и оправдание — свободу болгарам добывать идут», — думал Саушкин.
В воскресную ночь выпало Дьячкову и Сухову в пикете стоять. Разводящий унтер увёл Сухова, а Дьячкову сказал:
— Ты, Василий, Сухова сменишь, я за тобой зайду...
Рядом с Дьячковым в землянке Саушкин грыз сухарь, водой запивал. Стены землянки влажные, а солдат, что сельдей в бочке набилось, оттого дух тяжёлый, спёртый. Кому места на нарах не досталось, спят сидя. Стонут, бормочут. Запрокинув голову, один из стрелков храпит с надрывом. Солдаты возмущаются:
—
Шинель у Саушкина взмокрела, если выйти на мороз, колом встанет.
Рядом с Поликарпом два стрелка, попахивая махоркой, переговариваются. Табак злой, в горле дерёт.
— Назвали чудно, Шипка, Шипка. Аль горы как шипы?
— Не-е, в этих горах шиповника много.
— У нас в Перми красотища, в лесу ягоды, грибы.
— Пермяки — солёные уши, — беззлобно подтрунил второй стрелок.
— А почему так кличут? Вот, говоришь, а сам не знаешь! В Устюжине соль мололи, и пока мужики за загорбки кули погрузят, за ушами соль пластом. А ты из Нижнего Новгорода? Ярмарки у вас богатые.
— На всю Россию! Купцов съезжается видимо-невидимо, не только из дальних и ближних мест, но и чужеземцы. Товары, какие душе угодно, были бы деньги. А уж веселье, гуляй, не хочу: гусельники, скоморохи, дудочники, карусели, кабаки. Девки, бабы разнаряженные, одна другой краше.
— Мда-а-а! Я три года как из деревни, путём с девками на игрищах не побаловал. А бабы у нас!..
— А бабы, они везде бабы, а откуда жёнки ведьмы?
— Дак от мужика. Кабы не пил да кулаками не потчевал, и жена добра была бы.
— Истинно. Я-то свою любить буду. В углу хихикнули:
— Нашему телёнку волка бы съесть. Мне, братцы, кажинную ночь снится, будто я за сохой иду, а баба снопы вяжет.
— А мне более вспоминается обмолот, как цепа стучат и пыль, в горле щекочет. Батя мой зерно меркой в закром ссыпает, гадает, хватит ли до нового урожая.
Кто-то завёл песню:
— Ах ты зимушка, зима...
Открылась дверь, ворвался клубок морозный.
— Че возом едешь?!
Солдат, сменившийся с караула, выбивая зубами дробь, умащивался. Потом зашептал:
— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твоё, да придёт царствие твоё... — Солдат крестился истово. — И прости нам долги наши, яко и мы прощаем должникам нашим...
Саушкин подумал: «Лавочник долгов не прощает». Дьячков воротник шинели поднял.
— Поспать маленько до смены.
Но не успел глаз сомкнуть, как в землянку ввалились подполковник Депрерадович и жандармский офицер. Солдаты вскочили, вытянулись. Жандарм спросил хрипло:
— Кто из вас Саушкин Поликарп?
— Я, ваше благородие!
— С Патронного?
— Так точно!
— Что же ты, сукин сын, со смутьянами знался, в кружке недозволенные речи слушал? Думал, удастся в солдатах от каторги укрыться? Одевайся!
Взял Поликарп пустой вещмешок, усмехнулся невесело:
— Значит, без меня Шипку защищать.
— Не митингуй, выходи! — прикрикнул жандарм и толкнул Саушкина к двери...
Увели Поликарпа, зашумели стрелки:
— Вот те раз, всё более помалкивал, а вишь, политический.
— Ошибка вышла.