Калифорния в цвету. Белый храм в зеленом парке.Отчего же в моем сердце эта горечь, эта грусть?Я уже писал о том, как объятья наши жаркиот предчувствия разлуки. Ничего, что повторюсь.Тайный голос высших сил. Незнакомый почерк веток.Мы, затерянные где-то между счастьем и бедой…Ностальгии на века не бывает – лишь на этот,на короткий промежуток нашей жизни золотой.Что у вас средь тех дерев, под стеною белой храма?Как горите – вдохновенно или так, по мере сил?Я не знаю, где точней и страшнее наша драма,и вернетесь ли обратно, я не знаю. Не спросил.
«Я вам описываю жизнь свою, и больше никакую…»
Б. Чичибабину
Я
вам описываю жизнь свою, и больше никакую.Я вам описываю жизнь свою, и только лишь свою.Каким я вижу этот свет, как я люблю и протестую,всю подноготную живую у этой жизни на краю.И с краюшка того бытья, с последней той ступенькишаткой,из позднего того окошка, и зазывая и маня,мне представляется она такой бескрайнею и сладкой,как будто дальняя дорога опять открылась для меня.Как будто это для меня: березы белой лист багряный,рябины красной лист узорный и дуба черная кора,и по капризу моему клубится утренник туманный,по прихоти моей счастливой стоит сентябрьскаяпора.
«Я умел не обольщаться…»
Я умел не обольщатьсядаже в юные года.Но когда пришлось прощаться,и, быть может, навсегда,тут уж не до обольщенийв эти несколько минут…Хоть бы выпросить прощенье,знать бы, где его дают.Не скажу, чтоб стал слезливейс возрастом, но всякий разкажется, что мог счастливейжребий выпросить у вас.Впрочем, средь великолепий,нам дарованных судьбой,знать, и вам не выпал жребийбыть счастливее со мной.
«Дама ножек не замочит…»
Дама ножек не замочит,друг мараться не захочет,и на свалку спишут старый двор.Защитите его, струны,от изменчивой фортуны.Наша жизнь – короткий разговор.Что ж вы дремлете, ребята:ведь осколки – от Арбата!А какая улица была!Разрушители гурьбоюделят лавры меж собою.Вот какие в городе дела.Ни золота и ни хлебани у черта, ни у неба,но прошу я без обиняков:ты укрой меня, гитара,от смертельного удара,от московских наших дураков.Пусть мелодия простая,но, из сердца вырастая,украшает наше ремесло.Ты прости меня, гитара,может, я тебе не пара,просто мне с тобою повезло.
«Витя, сыграй на гитаре…»
В. Фогельсону
Витя, сыграй на гитаре,на семиструнной такой,если, конечно, в ударе,если она под рукой.Дай я чехол с нее скинуи как букет поднесу…Было: свистели нам в спину,будто бы в позднем лесу.Этого долгого свистанету в помине уже.Нынче мы все гитаристы —не наяву, так в душе.Пальцы притронулись к первой,тихо откликнулась медь……Только бы нотки невернойнам невзначай не пропеть.Пальцы касаются баса,будто в струне той изъян……И до последнего часабуду я верен друзьям.Пальцы по всем заскользили,трели сливая и гром……Тех, что добры с нами были,брат мой, помянем добром.Витя, сыграй на гитаре,на семиструнной такой,если, конечно, в ударе,если она под рукой.
«Все утрясается мало-помалу…»
В Женеве установлен памятник
генералу Дюфуру, не пролившему
ни одной капли солдатской крови.
Все утрясается мало-помалу,чтобы ожить в поминанье людском.Невоевавшему генералупамятник ставят в саду городском.О генерал, не видны твои козни,бранные крики твои не слышны.Что-то таится в любви этой позднейк невоевавшему богу войны.В
прошлое бронзовым глазом уставясьсквозь пепелища, проклятья и дым,как ты презрел эту тайную завистьк многим воинственным братьям своим?Или клинки в поединках ослабли?Или душой, генерал, изнемог?Крови солдатской не пролил ни капли,скольких кормильцев от смерти сберег!Как же ты, сын кровожадного века,бросив перчатку железной войне,ангелом бился за жизнь человека,если и нынче она не в цене!Я не к тому ведь, что прочие странызря воспевают победы свои,но согласитесь: приятны и странныв этом краю вожделенья сии.Может быть, в беге столетий усталыхтоже захочется праведней жить,может, и мы о своих генералах,о генерал, будем так же судить.
«Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?..»
Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?Отчего же вы не вслушались в слова мои, когдакто-то властный наши души друг от друга уводил?..Чем же я вам не потрафил? Чем я вам не угодил?Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены,словно я вам что-то должен… Мы друг другуне должны.Что мы есть? Всего лишь крохи в мутном море бытия.Всё, что рядом, тем дороже, чем короче жизнь моя.Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору,со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беруи на гордых тонких ножках семеню в святую даль.Видно, все должно распасться. Распадайся же…А жаль.
«Как мне нравится по Пятницкой в машине проезжать!..»
Как мне нравится по Пятницкой в машинепроезжать!Восхищения увиденным не в силах я сдержать.Кораблями из минувшего плывут ее дома,будто это и не улица – история сама.Но когда в толпе я шествую по улицам Москвы,не могу сдержать отчаянья, и боли, и тоски.Мои тонкие запястья пред глазами скрещены,будто мне грозят несчастья с той и с этой стороны.Как нелепа в моем возрасте, при том, что видел я,эта странная раздвоенность, растерянность моя,эта гордая беспомощность как будто на векаперед этой самой Пятницкой, счастливой, как река.
«Кабы ведать о том, кабы знать…»
Кабы ведать о том, кабы знать:чем дышать, на кого опереться!..Перед вами – пустая тетрадь,с ней еще предстоит натерпеться.
Памяти Льва Гинзбурга
Жил, пел, дышал и сочинял,стихам был предан очень.Он ничего не начинал,все так и не закончил.Жил, пел, ходил, дышал, как все,покуда время длилосьв своей изменчивой красе…Потом остановилось.Как поглядеть со стороны:пуста тщета усилий.Но голоса чужой страныон оживил в России.Никто не знает, что нужнейда и поймет едва ли…Но становились мы нежней,и раны зарастали.Никто не знает, чьей виныпожаром нас душило…А может, не было войны?Будь проклято, что было!
«Корабль нашей жизни приближается к пристани…»
Корабль нашей жизни приближается к пристани,и райская роща все яснее видна.Чем больше раздумываем, тем ближе мы к истине,но, чем ближе мы к истине, тем все дальше она.
«Становлюсь сентиментальным…»
Становлюсь сентиментальным.В моем облике печальномчто-то есть от поздних рощ,по которым с переборомходит ветер, по которымшелестит осенний дождь.Лист моей щеки коснется,как прохладная ладонь,и минувший век проснетсявесь – надежда и огонь.Пред его закрытой дверьюподымаюсь на носки,будто помню, будто верю,будто млею от тоски.