Слава и честь самовару —первенцу наших утех!Но помяну и гитару —главную даму из всех.Вот он – хозяин уюта,золотом светится медь.Рядом – хозяйка, как будтовпрямь собирается спеть.Он запыхтит, затрясется,выбросит пар к потолку —тотчас она отзоветсягде-нибудь здесь, в уголку.Он не жалеет водицыв синие чашки с каймой, —значит, пора насладитьсяпеньем хозяйки самой.Бог не обидел талантом,да и хозяин как бог,вторит хозяйке дискантом,сам же глядит за порог:там, за порогом, такое,что не опишешь всего…Царствуй, хозяин покоя:праведней нет ничего.Слава
и честь самовару!Но не забудем, о нет,той, что дана ему в пару,талию и силуэт.Врут, что она увядает.Время ее не берет.Плачет она и сгорает,снова из пепла встает.Пой же, и все тебе будет:сахар, объятья и суд,и проклянут тебя люди,и до небес вознесут.Пойте же, будет по честивоздано вам за уют…Вот и поют они вместе,плачут и снова поют.
«Не сольются никогда зимы долгие и лета…»
Не сольются никогда зимы долгие и лета:у них разные привычки и совсем несхожий вид.Не случайны на земле две дороги – та и эта,та натруживает ноги, эта душу бередит.Эта женщина в окне в платье розового цветаутверждает, что в разлуке невозможно жить без слез,потому что перед ней две дороги – та и эта,та прекрасна, но напрасна, эта, видимо, всерьез.Хоть разбейся, хоть умри – не найти верней ответа,и куда бы наши страсти нас с тобой ни завели,неизменно впереди две дороги – та и эта,без которых невозможно, как без неба и земли.
«Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик?..»
Ю. Киму
Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик?Едва твой гимн пространства огласит,прислушаться – он от скорбей излечит,а вслушаться – из мертвых воскресит.Какой струны касаешься прекрасной,что тотчас за тобой вступает хортаинственный, возвышенный и страстныйтвоих зеленых братьев и сестер?Какое чудо обещает скорослететь на нашу землю с высоты,что так легко, в сопровожденье хора,так звонко исповедуешься ты?Ты тоже из когорты стихотворной,из нашего бессмертного полка.Кричи и плачь. Авось твой труд упорныйпотомки не оценят свысока.Поэту настоящему спасибо,руке его, безумию егои голосу, когда, взлетев до хрипа,он неба достигает своего.
Письмо к маме
Ты сидишь на нарах посреди Москвы.Голова кружится от слепой тоски.На окне – намордник, воля – за стеной,ниточка порвалась меж тобой и мной.За железной дверью топчется солдат…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь – он за весь народ.Следователь юный машет кулаком.Ему так привычно звать тебя врагом.За свою работу рад он попотеть…Или ему тоже в камере сидеть?В голове убогой – трехэтажный мат…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь – он за весь народ.Чуть за Красноярском – твой лесоповал.Конвоир на фронте сроду не бывал.Он тебя прикладом, он тебя пинком,чтоб тебе не думать больше ни о ком.Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь – он за весь народ.Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.У него от страха паралич руки.Он не доверяет больше никому,словно сам построил для себя тюрьму.Все ему подвластно, да опять не рад…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь – он за весь народ.
«После дождичка небеса просторны…»
После дождичка небеса просторны,голубей вода, зеленее медь.В городском саду – флейты да валторны.Капельмейстеру хочется взлететь.Ах, как помнятся прежние оркестры,не военные, а из мирных лет!Расплескалася в улочках окрестныхта мелодия… А поющих нет.С нами женщины. Все они красивы.И черемуха – вся она в цвету.Может, жребий нам выпадет счастливый:снова встретимся в городском саду.Но из прошлого, из былой печали,как ни сетую, как там ни молю,проливается черными ручьямиэта музыка прямо в кровь мою.
Памяти Обуховой
Е. Камбуровой
Когда б вы не спели тот старый романс,я верил бы, что проживу и без вас,и вы бы по мне не печалились и не страдали.Когда б вы не спели тот старый романс,откуда нам знать, кто счастливей из нас?И наша фортуна завиднее стала б едва ли.И вот вы запели тот
старый романс,и пламень тревоги, как свечка, угас.И надо ли было, чтоб сник этот пламень тревоги?И вот вы запели тот старый романс,но пламень тревоги, который угас,опять разгорелся, как поздний костер у дороги.Зачем же вы пели тот старый романс?Неужто всего лишь, чтоб боль улеглась?Чтоб боль улеглась, а потом чтобы вспыхнула снова?Зачем же вы пели тот старый романс?Он словно судьба расплескался меж нас,всё, капля по капле, и так до последнего слова.Когда б вы не спели тот старый романс,о чем бы я вспомнил в последний свой час,ни сердца, ни голоса вашего не представляя?Когда б вы не спели тот старый романс,я умер бы, так и не зная о вас,лишь черные даты в тетради души проставляя.
«Мне не в радость этот номер…»
Мне не в радость этот номер,телевизор и уют.Видно, надо, чтоб я помер —все проблемы отпадут.Ведь они мои, и только.Что до них еще кому?Для чего мне эта койка —на прощание пойму.Но когда за грань покояпреступлю я налегке,крикни что-нибудь такоена грузинском языке.Крикни громче, сделай милость,чтоб на миг поверил я,будто это лишь приснилось:смерть моя и жизнь моя.
«Отчего ты печален, художник…»
Отчего ты печален, художник —живописец, поэт, музыкант?На какую из бурь невозможныхты растратил свой гордый талант?На каком из отрезков дорогирастерял ты свои медяки?Все надеялся выйти в пророки,а тебя занесло в должники.Словно эхо поры той прекрасной,словно память надежды былой —то на Сретенке профиль твой ясный,то по Пятницкой шаг удалой.Так плати из покуда звенящих,пот и слезы стирая со щек,за истертые в пальцах дрожащиххолст и краски, перо и смычок.
Дунайская фантазия
Оле
Как бы мне сейчас хотелось в Вилкове вдругочутиться!Там – каналы, там – гондолы, гондольеры.Очутиться, позабыться, от печалей отшутиться:ими жизнь моя отравлена без меры.Там побеленные стены и фундаменты цветные,а по стенам плющ клубится для оправы.И лежат на солнцепеке безопасные, цепные,показные, пожилые волкодавы.Там у пристани танцуют жок, а может быть, сиртаки:сыновей своих в солдаты провожают.Всё надеются: сгодятся для победы, для атаки,а не хватит – сколько надо, нарожают.Там опять для нас с тобою дебаркадер домом служит.Мы гуляем вдоль Дуная, рыбу удим.И объятья наши жарки, и над нами ангел кружити клянется нам, что счастливы мы будем.Как бы мне сейчас хотелось очутиться в том,вчерашнем,быть влюбленным и не думать о спасенье,пить вино из черных кружек, хлебом заедатьдомашним,чтоб смеялась ты и плакала со всеми.Как бы мне сейчас хотелось ускользнуть туда,в начало,к тем ребятам уходящим приобщиться.И с тобою так расстаться у дунайского причала,чтоб была еще надежда воротиться.
Калужская фантазия
Н. Коржавину
Кони красные купаются в зеленом водоеме.Может, пруд, а может, озеро, а то и океан.Молодой красивый конюх развалился на соломе —он не весел, он не грустен, он не болен и не пьян.Он из местных, он из честных, он из конюховбезвестных,он типичный представитель славной армии труда.Рядом с ним сидит инструктор в одеянияхвоскресных:в синем галстуке, в жилетке. Тоже трезв, как никогда.А над ним сидит начальник – главный этого района.Областной – слегка поодаль. Дальше – присланныйМосквой…И у этого-то, кстати, ну не то чтобы корона,но какое-то сиянье над кудрявой головой.Волны к берегу стремятся, кони тонут друг за другом.Конюх спит, инструктор плачет, главный делаетдоклад,а москвич командировочный как бабочка над лугом,и в глазах его столичных кони мчатся на парад.Там вожди на мавзолее: Сталин, Молотов,Буденный,и ладошками своими скромно машут: нет-нет-нет…То есть вы, мол, маршируйте по степипо полуденной,ну а мы, мол, ваши слуги, – значит, с нас и спросунет.Кстати, конюх тоже видит сон, что он на мавзолее,что стоит, не удивляется величью своему,что инструктор городского комитета, не жалеяни спины и ни усердья, поклоняется ему.Эта яркая картина неспроста его коснулась:он стоял на мавзолее, широко разинув рот!..…Кони все на дне лежали, но душа его проснулась,и мелькал перед глазами славных лет круговорот.