Что-то знает Шура Лифшиц:понапрасну слез не льет.В петербургский смог зарывшись,зерна истины клюет.Так устроившись удобносреди каменных громад,впитывает он подробноэтих зерен аромат.Он вонзает ноги прочнов почвы лета и зимы,потому что знает точното, о чем тоскуем мы.Жар души не иссякает.Расслабляться не пора…Слышно: времечко стекаетс кончика его пера.
Мой отец
Он был худощав и насвистывал старый,давно
позабытый мотив,и к жесткому чубчику ежеминутно егопятерня прикасалась.Он так и запомнился мне на прощанье, к порогулицо обратив,а жизнь быстротечна, да вот бесконечной емупочему-то казалась.Его расстреляли на майском рассвете, и вот он ужедалеко.Все те же леса, водопады, дороги и запах акацииострый.А кто-то ж кричал: «Не убий!» – одинокий…И в это поверить легко,но бредили кровью и местью святою все прочиебратья и сестры.И время отца моего молодого печальный развеялопрах,и нету надгробья, и памяти негде над прахомсклониться рыдая.А те, что виновны в убийстве, и сами давно уже всев небесах.И там, в вышине, их безвестная стая кружится,редея и тая.В учебниках школьных покуда безмолвны и пуля,и пламя, и плеть,но чье-то перо уже пишет и пишет о том,что пока безымянно.И нам остается, пока суд да дело, не грезить,а плакать и петь.И слезы мои солоны и горючи. И голос прекрасен…Как странно!
Музыкант
И. Шварцу
Музыкант играл на скрипке – я в глаза его глядел.Я не то чтоб любопытствовал – я по небу летел.Я не то чтобы от скуки – я надеялся понять,как умеют эти руки эти звуки извлекатьиз какой-то деревяшки, из каких-то грубых жил,из какой-то там фантазии, которой он служил?Да еще ведь надо пальцы знать, к чему прижать когда,чтоб во тьме не затерялась гордых звуков череда.Да еще ведь надо в душу к нам проникнутьи поджечь…А чего с ней церемониться? Чего ее беречь?Счастлив дом, где пенье скрипки наставляет насна путьи вселяет в нас надежды… Остальное как-нибудь.Счастлив инструмент, прижатый к угловатому плечу,по чьему благословению я по небу лечу.Счастлив тот, чей путь недолог, пальцы злы,смычок остер, —музыкант, соорудивший из души моей костер.А душа, уж это точно, ежели обожжена,справедливей, милосерднее и праведней она.
«Почему мы исчезаем…»
Почему мы исчезаем,превращаясь в дым и пепел,в глинозем, в солончаки,в дух, что так неосязаем,в прах, что выглядит нелепым, —нытики и остряки?Почему мы исчезаемтак внезапно, так жестоко,даже слишком, может быть?Потому что притязаем,докопавшись до истока,миру истину открыть.Вот она в руках как будто,можно, кажется, потрогать,свет ее слепит глаза…В ту же самую минутуНекто нас берет под локотьи уводит в небеса.Это так несправедливо,горько и невероятно —невозможно осознать:был счастливым, жил красиво,но уже нельзя обратно,чтобы заново начать.
Может быть, идущий следом,зная обо всем об этом,изберет надежней путь?Может, новая когортаиз людей иного сортаизловчится как-нибудь?Все чревато повтореньем.Он, объятый вдохновеньем,зорко с облака следит.И грядущим поколеньям,обожженным нетерпеньем,тоже э т о предстоит.
«Соединение сердец…»
Соединение
сердец —старинное приспособленье:вот-вот уж, кажется, конец —ан снова, смотришь, потепленье.Вот-вот уж, кажется, пора,разрыв почти увековечен…Но то, что кажется с утра,преображается под вечер.Соединение сердец —старинное приспособленье…Но если впрямь настал конец,какое, к черту, потепленье?И если впрямь пришла пора,все рассуждения напрасны:что было – сплыло со двора,а мы хоть врозь, но мы – прекрасны.И в скорбный миг, печальный мигтеряют всякое значеньевсе изреченья мудрых книги умников нравоученья.Понятны только нам двоимистоки радости и муки…И тем живем. На том стоими утешаемся в разлуке.
«Собрался к маме – умерла…»
Собрался к маме – умерла,к отцу хотел – а он расстрелян,и тенью черного орлагорийского весь мир застелен.И, измаравшись в той тени,нажравшись выкриков победных,вот что хочу спросить у бедных,пока еще бедны они:собрался к маме – умерла,к отцу подался – застрелили…Так что ж спросить-то позабыли,верша великие дела:отец и мать нужны мне были?..…В чем философия была?
«В день рождения подарок преподнес я сам себе…»
В день рождения подарок преподнес я сам себе.Сын потом возьмет, озвучит и сыграет на трубе.Сочинилось как-то так, само собоючто-то среднее меж песней и судьбою.Я сижу перед камином, нарисованным в углу,старый пудель растянулся под ногами на полу.Пусть труба, сынок, мелодию сыграет…Что из сердца вышло – быстро не сгорает.Мы плывем ночной Москвою между небом и землей.Кто-то балуется рядом черным пеплом и золой.Лишь бы только в суете не доигрался…Или зря нам этот век, сынок, достался?Что ж, играй, мой сын кудрявый, ту мелодию в ночи,пусть ее подхватят следом и другие трубачи.Нам не стоит этой темени бояться,но счастливыми не будем притворяться.
«Надежды крашеная дверь…»
Оле
Надежды крашеная дверь.Фортуны мягкая походка.Усталый путник, средь потерьвсегда припрятана находка.И хоть видна она нечетко,но ждет тебя она, поверь.Улыбка женщины одной,единственной, неповторимой,соединенною с тобойсуровой ниткою незримой,от обольщения хранимойсвоей загадочной судьбой.Придут иные временаи выдумки иного рода,но будет прежнею онакак май, надежда и природа,как жизнь, и смерть, и запах меда…И чашу не испить до дна.
«Вот музыка та, под которую…»
Вот музыка та, под которуюмне хочется плакать и петь.Возьмите себе оратории,и дробь барабанов, и медь.Возьмите себе их в союзникилегко, до скончания дней…Меня же оставьте с той музыкой:мы будем беседовать с ней.
«В нашей жизни, прекрасной и странной…»
В нашей жизни, прекрасной и странной,и короткой, как росчерк пера,над дымящейся свежею ранойпризадуматься, право, пора.Призадуматься и присмотреться,поразмыслить, покуда живой,что там кроется в сумерках сердца,в самой черной его кладовой.Пусть твердят, что дела твои плохи,но пора научиться, поране вымаливать жалкие крохимилосердия, правды, добра.Но пред ликом суровой эпохи,что по-своему тоже права,не выжуливать жалкие крохи,а творить, засучив рукава.