Под знаком незаконнорожденных

Набоков Владимир Владимирович

— Здорово Мак это делает, — заметила Линда.

— Сила, правда? — сказала Мариэтта.

Сестры, не видавшиеся несколько времени, продолжали улыбаться, приятно помаргивали, касались одна другой вялыми девичьими жестами.

— Какая брошка милая, — сказала младшая.

— Три пятьдесят, — сообщила Линда и к подбородку ее добавилась складочка.

— Может мне надеть черные кружевные трусики и то испанское платье? — спросила Мариэтта.

— Ой, по-моему, в этой мятой ночнушке ты просто цыпочка. Как, Мак?

— Смак, — ответствовал Мак.

— И ты не простынешь, — там, в машине, есть норковая шубка.

Из-за того, что дверь в детскую

неожиданно приоткрылась (прежде, чем захлопнуться снова), стал на мгновение слышен голос Давида: как ни странно, ребенок вместо того, чтобы хныкать и звать на помощь, пытался, видимо, урезонить невозможных своих гостей. Видно, он все-таки не уснул. Звук этого вежливого и почтительного голоска был хуже мучительнейшего стона.

Круг подвигал пальцами, — онемение проходило понемногу. Как можно спокойней. Как можно спокойней, он снова воззвал к Мариэтте.

— Кто-нибудь знает, чего ему от меня нужно? — спросила Мариэтта.

— Слушай, — сказал Мак Адаму, — либо ты делаешь, что тебе говорят, либо не делаешь. И если ты не делаешь, тогда тебе делают чертовски больно, понял? Встать!

— Ладно, — сказал Круг. — Я встану. Что дальше?

— Marsh vniz [Топай вниз]!

И тут Давид закричал. Линда поцокала языком («добились своего, обормоты»), и Мак взглянул на нее, ожидая распоряжений. Круг заковылял к детской. В ту же секунду оттуда выскочил в светло-синей пижамке Давид, но был немедленно сцапан. «Я хочу к папе», выкрикнул он за сценой. Напевая, Мариэтта красила губы за открытой дверью ванной. Круг ухитрился добраться до своего ребенка. Один погромщик притиснул Давида к постели. Другой пытался сгрести его бешено бьющиеся ноги.

— Отпустите его, merzavtzy! [чудовищно оскорбительное выражение] — заорал Круг.

— Они хотят, чтобы он вел себя тихо, только и всего, — сказал вновь овладевший ситуацией Мак.

— Давид, любовь моя, — сказал Круг, — все в порядке, они не причинят тебе вреда.

Ребенок, которого продолжали держать ухмыляющиеся молодцы, поймал Круга за складку халата.

А мы эти пальчики разожмем.

— Все в порядке, я сам, господа. Не трогайте его. Милый…

Мак, решив, что с него довольно, коротко пнул Круга по голени и выволок его вон.

Они разорвали моего малыша пополам.

— Слушайте вы, животное, — выговорил Круг, почти на коленях, цепляясь за гардероб в коридоре (Мак держал его за грудки и тянул). — Я не могу оставить мое дитя на муку. Пусть он едет со мной, куда вы меня повезете.

В туалете спустили воду. Две сестры присоединились к мужчинам, смотрели со скучливым весельем.

— Милый ты мой, — сказала Линда, — мы вполне понимаем, что это твое дитя или по крайней мере дитя твоей покойной жены, а не фарфоровый совенок или еще что-нибудь, но наша обязанность — забрать тебя, а остальное нас не касается.

— Пожалуйста, пойдемте, а, — взмолилась Мариэтта, — ужас ведь, как поздно.

— Дайте мне позвонить Шамму [один из членов Совета Старейшин], — сказал Круг. — Только это. Один телефонный звонок.

— Ой, да пойдемте же, — повторила Мариэтта.

— Вопрос в том, — сказал Мак, — пойдешь ли ты мирно, по собственной воле, или мне придется тебя изувечить, а потом скатить по ступенькам, как мы делали с бревнами в Лагодане.

— Да, — сказал Круг, внезапно надумав. — Да. Бревна. Да. Пойдемте. Пойдемте скорее. В конце концов, все решается просто!

— Выключи свет, Мариэтта, — сказала Линда, — а то еще нас обвинят, что мы украли его электричество.

— Я вернусь через десять минут, — во всю

силу легких выкрикнул Круг, обернувшись в сторону детской.

— А-а, господи-боже, — пробормотал Мак и пихнул его к двери.

— Мак, — сказала Линда. — Как бы ее не продуло на лестнице. Я что подумала, может, ты снесешь ее вниз. Знаешь что, пусть этот идет впереди, я за ним, а ты сзади. Ну-ка, подними ее.

— А знаете, я совсем не тяжелая, — сказала Мариэтта, воздевая к Маку локотки. Неистово покраснев, молодой полицейский подсунул сложенную ковшиком вспотевшую лапу под благодарные бедра девушки, другой обхватил за ребра и легко вознес ее к небесам. Одна из ее туфель свалилась.

— Ничего, — быстро сказала она, — я могу засунуть ногу к вам в карман. Вот так. Лин донесет туфлю.

— А вы и вправду не много весите, — сказал Мак.

— Теперь держи меня крепче, — сказала она. — Держи меня крепче. И отдай мне этот фонарик, он мне делает больно.

Маленькая процессия начала спускаться по лестнице. Было темно и тихо. Круг шагал впереди, в круге света, игравшего на склоненной, непокрытой его голове, на коричневом халате, — ни дать ни взять участник какого-то таинственного религиозного действа с картины мастера светотени или с копии с этой картины, или с копии с этой копии или с какой-то другой. Следом шла Линда с пистолетом, нацеленным ему в спину, ее миловидно изогнутые ноги изящно перебирали ступени. За ней шел Мак и нес Мариэтту. Преувеличенные детали перил, а иногда — тень от волос и пилотки Линды скользили по спине Круга и вдоль призрачных стен, это плясал электрический фонарь в пальчиках озорной Мариэтты. На тончайшем ее запястьи имелся снаружи забавный костяной бугорок. Теперь давайте расставим все по местам, давайте посмотрим правде в глаза. Они нашли рукоятку. В ночь на двадцать первое Адам Круг был арестован. Это было неожиданно, поскольку он не предполагал, что они сумеют найти рукоятку. Собственно, и сам-то он едва ли знал, что какая-то рукоятка вообще существует. Будем рассуждать логически. Они не причинят ребенку вреда. Напротив, ведь это их ценнейший залог. Не будем выдумывать лишнего, будем держаться чистого разума.

— Ох, Мак, как божественно… Я хотела бы, чтобы здесь был биллион ступенек!

Может быть, он уснет. Помолимся, пусть он уснет. Ольга однажды сказала, что биллион — это сильно простуженный миллион. Голень болит. Все, все, все, все, все, что угодно. Твои сапоги, dragotzenny"i, вкусом напоминают засахаренный чернослив. И взгляни, на губах у меня кровь от твоих шпор.

— Ничего не вижу, — сказала Линда, — перестань баловаться с фонарем, Марихен.

— Держи его прямо, детка, — пророкотал Мак, отдуваясь с некоторой натугой, его огромная неопытная лапа медленно таяла; несмотря на легкость его каштановой ноши; оттого, что жар ее возрастал.

Повторяй себе, повторяй: что бы они не делали, они не причинят ему вреда. Их жуткий запах и обгрызенные ногти — зловоние и грязь гимназистов. Они могут начать ломать его игрушки. Перебрасываться, и ловить, и перебрасываться, угадай, в какой руке, одним из его любимых мраморных шариков, тем, опаловым, единственным, священным, к которому даже я не смел прикоснуться. Он посередке, старается их остановить, поймать шарик, спасти. Или, к примеру, выкручивать ему руку или какие-то грязные подростковые шуточки, или — нет, все не так, держись, не выдумывай лишнего. Они позволят ему заснуть. Они просто пограбят в квартире и нажрутся досыта в кухне. И как только я доберусь до Шамма или прямо до Жабы и скажу ему то, что скажу —