Под знаком незаконнорожденных
Шрифт:
Клодина стояла совершенно неподвижно посреди столовой, где он ее оставил. Она прожила в его доме несколько лет и, как того требуют общие места в таких случаях, была привлекательно пухлой чувствительной особой средних лет. Она стояла, глядя на него темными и влажными глазами, ее слегка приоткрытый рот обнажал золотую пломбу, ее коралловые серьги тоже глядели на него, а одна ее рука была прижата к бесформенной, обтянутой серой шерстью груди.
«Мне нужно, чтобы вы кое-что сделали, – сказал Круг. – Завтра я увезу ребенка в деревню на несколько дней, а пока меня не будет, соберите, пожалуйста, всю ее одежду и сложите в пустой черный кофр. И еще ее
Он вышел из комнаты, не глядя на нее, собираясь осмотреть другой шкап, но передумал, повернулся на каблуках, после чего автоматически перешел на цыпочки, приближаясь к детской. У ее белой двери он остановился, и стук его сердца внезапно прервал особенный спальный голос его сына – отстраненный и учтивый, каким Давид с изящной точностью уведомлял своих родителей (когда они возвращались, скажем, после ужина в городе), что он еще не спит и готов принять любого, кто хотел бы во второй раз пожелать ему покойной ночи.
Это должно было произойти. Всего четверть одиннадцатого. А мне казалось, что ночь на исходе. Круг на миг закрыл глаза, затем вошел.
Он различил быстрое и неясное откидывающее движение постельного белья; щелкнул выключатель ночника, и мальчик сел, прикрыв глаза рукой. Нельзя сказать, что в этом возрасте (восемь лет) дети улыбаются каким-то определенным образом, улыбка не локализована; она распространяется по всему детскому существу, – если, конечно, ребенок счастлив. Этот ребенок все еще был счастлив. Круг сказал что положено о времени и сне. Не успел он договорить, как яростный поток грубых рыданий поднялся из глубин его груди, устремился к горлу, был задержан внутренними силами и остался в засаде, маневрируя в черных закоулках и готовясь к новому нападению. Pourvu qu’il ne pose pas la question atroce [6] . Молю тебя, местное божество.
6
При условии, что он не задаст мучительного вопроса (фр.).
«Они в тебя стреляли?» – спросил Давид.
«Какой вздор, – сказал Круг. – Никто не стреляет по ночам».
«Но они стреляли. Я слышал хлопки. Смотри, вот новый способ носить пижаму».
Он проворно встал, раскинув руки, балансируя на маленьких, мелово-белых, с голубыми прожилками ступнях, которые, казалось, по-обезьяньи цеплялись за смятую простыню на скрипящем ухабистом матраце. Синие штанишки, бледно-зеленая курточка (женщина, должно быть, страдает дальтонизмом).
«Правильную я уронил в ванну», – весело объяснил он.
Внезапно его соблазнили некоторые возможности упругости, и под аккомпанемент пружинного лязга он подпрыгнул, раз, два, три, выше, еще выше, затем после головокружительного зависания упал на колени, перекувыркнулся, снова вскочил на ходящей ходуном постели, шатаясь и удерживая равновесие.
«Ложись, ложись, – сказал Круг, – уже очень поздно. Мне нужно идти. Ну-ка, ложись. Сейчас».
(Он, возможно, и не спросит.)
На этот раз он плюхнулся на свой задок и, пошарив согнутыми пальцами ног, просунул ноги между одеялом и пододеяльником, рассмеялся, всунул их, наконец, как следует, и Круг быстро его укрыл.
«Сегодня не было сказки», – сказал Давид. Он лежал теперь совершенно неподвижно, его верхние длинные ресницы были
«Завтра расскажу двойную».
Склоняясь над ребенком, Круг на мгновение задержался на расстоянии вытянутой руки, оба смотрели друг другу в лицо: ребенок торопливо пытался придумать, о чем бы спросить, чтобы выиграть время, отец отчаянно молил, чтобы не был задан тот самый вопрос. Какой нежной казалась его кожа в ее ночном сиянии, с бледнейшим лиловым оттенком над глазами и золотистым тоном на лбу, под густой взъерошенной бахромой светло-русых волос. Совершенство нечеловеческих существ – птиц, щенков, спящих бабочек, жеребят – и этих маленьких млекопитающих. Сочетание трех крошечных коричневых пятнышек – родинок на слегка розовеющей щеке у носа – напомнило ему какое-то другое сочетание, которое он недавно осмотрел, потрогал, обдумал, – что же это было? Парапет.
Он быстро поцеловал их, потушил свет и вышел из комнаты. Слава Богу, не спросил, – подумал он, закрывая дверь. Но когда Круг осторожно отпустил ручку, – высоким голосом, радостно вспомнив, он его задал.
«Скоро, – ответил Круг. – Как только врачи ей разрешат. Спи. Прошу тебя».
Хорошо, что хотя бы милосердная дверь была между мальчиком и мной.
В столовой на стуле возле буфета сидела Клодина, сладостно рыдая в бумажную салфетку. Круг принялся за еду, поспешно разделался с ней, проворно орудуя ненужным перцем и солью, откашливаясь, передвигая тарелки, роняя вилку и ловя ее подъемом ноги, в то время как Клодина продолжала прерывисто всхлипывать.
«Пожалуйста, уйдите в свою комнату, – сказал он наконец. – Мальчик еще не спит. Постучите ко мне завтра утром в семь. Господин Эмбер, вероятно, займется необходимыми приготовлениями завтра. Я уеду с мальчиком настолько рано, насколько смогу».
«Но это так неожиданно, – простонала она. – Вчера вы сказали – О, это не должно было так случиться!»
«И я сверну вам шею, – прибавил Круг, – если шепнете ребенку хоть слово».
Он отодвинул тарелку, прошел в кабинет и запер дверь.
Эмбера может не быть дома. Телефон может не работать. Но когда он снял трубку, то по ее ощущению понял, что преданный аппарат жив. Я никогда не мог запомнить номер Эмбера. Вот изнанка телефонной книги, на которой мы обычно записывали имена и цифры, наши почерки смешивались, наклоняясь и изгибаясь в противоположных направлениях. Ее вогнутость в точности соответствовала моей выпуклости. Странно – я могу разглядеть тень от ресниц на щеке ребенка, но не способен разобрать собственный почерк. Он нашел запасные очки, а затем знакомый номер с шестеркой в середине, напоминающей персидский нос Эмбера, – и Эмбер отложил перо, вынул из плотно сжатых губ длинный янтарный мундштук и прислушался.
«Я был на середине этого письма, когда позвонил Круг и сообщил мне ужасную весть. Бедной Ольги больше нет. Она умерла сегодня после операции на почке. Я навестил ее в больнице в прошлый вторник, и она была такой же милой, как всегда, и так же восхищалась действительно прекрасными орхидеями, которые я ей принес; поводов для серьезного беспокойства не было, – а если и были, доктора ему не сказали. Я испытал потрясение, но пока не в состоянии осмыслить воздействие этой новости. Вероятно, я несколько дней не смогу спать по ночам. Мои собственные невзгоды, все эти маленькие театральные интриги, которые я только что описал, боюсь, покажутся вам такими же тривиальными, какими они сейчас кажутся мне.