Под знаком змеи.Клеопатра
Шрифт:
Презрительным движением он смахнул свиток, и тот упал на пол. Мы с Алексом вскочили, однако Антоний крикнул:
— Пусть лежит, не пачкайте об него руки. И еще о моем триумфе: я сознательно устроил его в Александрии, чтобы проучить сенат. Теперь они возмущены, эти уважаемые отцы. Но когда Октавий без моего согласия отстранил от власти триумвира Эмилия Лепида и отправил его проконсулом в африканские провинции, я остался ни с чем, так же как и после победы в морском сражении с Секстом Помпеем, когда к нему перешла Сицилия. И ведь не он, а Агриппа одержал эту победу, а он просто объявил Сицилию своей —
Антоний добродушно улыбнулся, в то время как на лицах римлян отразились обида и даже возмущение. Они пробормотали что-то о пренебрежении, клевете и черной неблагодарности и шумно удалились.
Император вновь рассмеялся, на этот раз громко и раскатисто.
— Ручаюсь головой, что среди тех, кто только что удалился, немало шпионов и доносчиков досточтимого Октавия, и их сообщения — наверняка искаженные — будут отправлены в Рим с ближайшим кораблем.
Однако Антоний ни в коей мере не преуменьшал власть и влияние сената. Он направил уважаемым отцам официальное и преисполненное уважения послание, в котором обосновывал свои последние действия и распоряжения и просил одобрить их. Кроме того, он обещал в будущем отказаться от своей должности триумвира в случае, если Октавий сделает то же самое. К этому письму он прилагал подробное описание армянской кампании и добавлял, что передача трофеев Клеопатре должна рассматриваться не как подарок, а только как возвращение долга.
Я сильно сомневаюсь, что сенат получил это послание. Во всяком случае, никакой реакции на него не последовало.
Как всегда во время пребывания Антония в Александрии, он занимал дворец, построенный еще отцом Клеопатры, здесь и проходила описанная мной встреча. По окончании ее он отозвал меня в сторону:
— Я хотел бы сказать тебе еще кое-что, Ги, — во имя Геракла — я просто никак не могу привыкнуть к твоему придворному имени!
— Как бы ты меня ни назвал, мы ведь оба знаем, к кому ты обращаешься.
Он засмеялся.
— Ты прав, но я предпочитаю Олимпа, потому что Гиппократ — это личный врач и придворный, а я хотел бы говорить с тобой как с частным лицом. Давай возьмем сейчас лодку и отправимся половить рыбу.
Когда мы пришли на берег, лодка уже ждала нас. Антоний отослал гребцов.
— Сегодня мы справимся с этим сами! — сказал он.
Это было, вероятно, в декабре. Вот уже несколько дней
небо было затянуто тучами. Едва мы отплыли, стал накрапывать дождик. Сначала слабый и почти незаметный, он становился все сильнее, взрывая на морской глади тысячи крошечных фонтанчиков.
Антонию же, казалось, дождь вовсе не мешал. Он поднял к небу лицо и открытым ртом ловил капли.
— Ах, ах — вот так мы пьем иногда чистую воду — прямо с неба, дар святых богов.
Наконец мы возвратились на берег. Во дворце слуги обтерли нас и принесли сухую одежду.
Антоний явно был в хорошем настроении.
— Давай перекусим, выпьем по кружке вина и немного поболтаем, — предложил он. — Ты не против?
— Это разговор между Антонием и Олимпом?
Он кивнул.
— Да, друг мой. Император и личный врач Гиппократ остались за дверью, так что я прошу тебя: пусть все останется между нами. Там, снаружи, ты снова станешь Гиппократом и нашего разговора как будто никогда и не было — согласен?
Конечно, я был согласен, любопытство мое было возбуждено до предела. Интересно, он собирался сообщить мне что-то особенное или вновь дать какое-нибудь трудное задание? Я решил быть настороже. Однако ни того, ни другого не последовало, и наш разговор оказался самым странным из всех, что я когда-либо вел с Антонием.
Если дело происходило не на праздничных обедах или симпосиях, то император предпочитал простую и даже грубую пищу. Он испытывал какую-то тайную радость, когда другие морщили при этом нос и не торопились приниматься за угощение. В этот раз нам подали простой свежий деревенский хлеб, копченую рыбу, лук и пару порезанных на кусочки дынь. Я заметил, что он наблюдает за мной. Однако поскольку я ценил любую пищу, если только она была свежей и аппетитно выглядела, я с удовольствием принялся за еду.
— Тебе действительно вкусно? — спросил он с некоторым разочарованием в голосе.
Я кивнул.
— Я ведь сын военного врача и почти все свое детство и юность провел на Ниле, где в основном едят простую и сытную пищу, которую я ценю и по сей день.
— Это говорит о том, что жизнь при дворе не испортила тебя, — кивнул он обрадованно.
Он наполнил наши кубки, и мы жадно выпили: после копченой рыбы глотки у нас пересохли. Потом он сказал безо всякого перехода:
— Знаешь, какие слухи ходят в Риме обо мне и царице? Клеопатра будто бы совсем околдовала меня и превратила в другого человека. Я отбросил все римское и перенял восточные обычаи, купаюсь в роскоши и предаюсь противоестественным наслаждениям. Мне сообщили, что Валерий Мессала говорит, будто мое стремление к роскоши и излишествам зашло столь далеко, что мой ночной горшок сделан из чистого золота. И этого человека я так долго считал своим другом!
Я не смог сдержать смех.
— Это утверждение настолько смешно, что мне просто ничего не приходит в голову.
— Может быть, оно и смешно, — кивнул он, — но оно не так уж незначительно. Подобные мелочи настраивают добрых граждан против меня. И даже если бы у нескольких дюжин самых богатых римлян ночные горшки действительно были из чистого золота — что я вполне допускаю, — то это ничего не изменило бы, и они так же были бы обижены на меня. Но речь не об этом. Гораздо сильнее задевают меня различные намеки, связанные с мифами. Ссылаясь на мое происхождение от Геракла, проводят какие-то подлые сравнения. Тебе известна история Омфалы?