Под знаменем Сокола
Шрифт:
— Аян!
Робкая Гюльаим испуганно прижала к сердцу маленького сына и отвернулась, боясь нескромным взглядом отпугнуть удачу от возлюбленного. Младший Органа с сотней сверстников, глубоко вклинившись в ряды огузов, рубил их направо и налево, разом припоминая им все обиды, нанесенные племени Куэрчи Чур.
— Улан?
Супруга великого хана Субут, полагаясь на милость Великих Тенгу и опыт прошедшего через множество сражений мужа, больше переживала за первенца. Прошлую битву отрок пережил только благодаря вмешательству Хельгисона и врачебному искусству Анастасия.
— Лютобор, любимый!
На губах новгородской боярышни играла улыбка. Мысленно расправив стремительные лебединые крыла,
Бешеный конь плясал под седлом отчаянного воеводы, дождавшегося наконец дня, которого ждал всю жизнь. Каждым взмахом заветного клинка Лютобор мстил за гибель отцовских товарищей, за обиды приемной степной родни. И горящие гневными рубинами раны, вместо крови изливаясь из запекшихся уст вдохновенными строками новой песни (каждый удар меча отмечал следующую строфу), влекли его сквозь жестокую страду кровавой брани к площади ненавистного Града, где год назад над ним свершалась казнь. И его товарищи, хранимые его Правдой и его песней, один за другим сминали хазарские полки. И ошуюю от него с сотней Добрынича мчался верный Инвар, и одесную, опережая самого светлейшего, несся Незнамов сын.
— Неждан!!! Ребята!!! — во весь голос закричал Тойво и, не в силах справиться с охватившим его радостным возбуждением, помчался вниз с холма, раздирая руки и одежду о заросли чертополоха. Печенежские мальчишки, поднимая босыми пятками пыль, летели рядом. А битва продолжалась, и пока конница сильнее сжимала клещи, большой полк медленно двигался вперед.
Знаки судьбы
— Эй, парни! кончай баловать! Твердята, ты что ли мне в спину древком копья тычешь?! Руки оборву!
— Почему, чуть что, сразу Твердята? Нужна мне твоя спина! Это я вон того в косматой шапке хотел достать, а тут теснота такая — повернуться негде!
— Да разве это теснота? Здесь между рядов можно ещё два ряда поставить.
— Понятно, Путша, что тебе хотелось бы стоять ещё тесней, поближе к своей соседке, белой да румяной. Ты, красавица, с ним поосторожнее, у него только одной руки нет, а всё остальное пока на месте!
— Ну и жарища! И это на восходе солнца. Страшно представить, что будет к полудню!
— Да ты особо не переживай, Радонег! До полудня ещё дожить нужно!
— А почему бы не дожить! Впрочем, на всё воля Божья, говорят, в райских чертогах тоже неплохо!
Первую атаку они выдержали почти шутя, даже темпа не сбавили. Не имеющие доспехов огузы и сами не полезли на копья, пытаясь выстрелами из луков и отборной бранью (где только выучили кощунственную славянскую молвь) раззадорить, заставить пуститься в преследование и расстроить ряды. Зря старались. Не на тех напали. Как говорят у них же в степи: собака лает, караван идет. Самое большее, что получили — калёную стрелу в глотку да сулицу под ребро. Новгородские да полоцкие застрельщики привыкли бить белку в глаз, да и в земле вятичей пока не перевелись хорошие стрелки.
— И это всё, на что они способны? — разочарованно протянул Доможир-охотник, опустошив половину тула.
— Они ещё даже не начинали, — усмехнулся в ответ Анастасий, удобнее перехватывая древко копья.
Участник многих битв, он знал, что говорил. Когда в бой вступила хазарская конница, даже Добрыничу, перевидавшему за свою долгую жизнь всякого, сделалось жутко. Ибо стремительно приближавшиеся толпы закованных в броню всадников на одетых плотным войлоком и железом конях казались не людьми, а чудовищами, выходцами из нави, безжалостными и кровожадными. Что же говорить о простых ополченцах:
Святослав неспроста выстроил большой полк стеной, да ещё и вытянутой вглубь на два десятка рядов и составленной клином. Русский сокол, подобно Александру Великому и другим выдающимся полководцам прошлых времен, ведал, как сделать так, чтобы в бою добиться толка даже от самого никудышного и неумелого бойца. Сила фаланги заключается не в умении и личной отваге отдельных воинов, хотя без этого тоже никуда, а в слаженности и сплоченности каждого и всех. Добиться этого не так уж и сложно, ибо, когда передние ряды уже столкнулись с силами противника, задние ещё продолжают движение, своим натиском помогая тем, кто впереди, но зачастую даже не видя и не ведая, что там происходит. А тем, кто увидел и ужаснулся, чье сердце дрогнуло, отступать все равно некуда: свои же раздавят, и волей-неволей приходится идти дальше.
— Копья вперед! Щиты сомкнуть!
— Ровнее ряды, не замедлять движения!
— В Вальхалле для каждого из вас хватит места за пиршественным столом!
Приказы и призывы Сфенекла, Рогволда и других командиров потонули в шуме схватки. Топот ног и копыт, грохот сшибающихся тел, лязг металла, треск ломающихся копий и человеческих костей, крики воодушевления и ярости, вопли боли и отчаяния, смешиваясь во что-то невообразимое, тяжким обухом били по барабанным перепонкам, и стучала в виски жаркая кровь. Словам места не находилось, да они сейчас и не имели смысла. Слова придут потом, возможно, через много лет, когда подросшие внуки пристанут с расспросами: деда, а что ты тогда делал, много ли видел, о чем думал.
Младое веселое племя. И что им говорить? Напугать безжалостно являющимися в кошмарных снах мучительными видениями? Рассказать о том, как продолжало сокращаться и трепетать омытое жаркой кровью сердце в разрубленной груди Богдана-кожемяки, как текли слезы из глаз лошади, которая при падении сломала хребет и, не понимая этого, делала безуспешные попытки подняться. Как у мальчишки-хазарина, разрубленного едва не напополам, выпадали из-за поясного ремня внутренности и хлестала изо рта и из носа черная кровь. Как другой, тоже безусый, мальчишка-славянин, уже пронзенный тремя копьями, в последнем усилии сумел-таки достать противника.
А может, лучше поведать о неслыханной удаче долговязого Твердяты, исхитрившегося насадить на копье разом троих хазар, или о богатырской удали здоровяка Радонега, могучей секирой разрубавшего всадников вместе с конями, о ловкости Анастасия, в отчаянном прыжке перелетевшего через головы коней и вершников первого ряда атакующих и уже оттуда прорубавшего верным мечом дорогу себе и товарищам. Так ведь все равно не поверят. Скажут ещё: совсем заврался, старый.
А говорить о себе, да что тут говорить. Что делал? Известно, что. Колол и рубил, поддевал вершников копьём и скидывал их на землю, пропарывал грудь и брюхо лошадям, сам уворачивался от ударов, глотая пот, кровь и густую, точно кисель, пыль, отчаянно продирался вперед, облегчая путь идущим следом, стараясь не обращать внимания на то вязкое и стонущее, что шевелилось под ногами. Многие из тех, кого он топтал, были еще живы. О чем думал? Да разве в такие моменты о чем-нибудь думается? Куда быстрее головы думает тело, многолетними тренировками наученное сберегать в себе жизнь. Голова нужна лишь для того, чтобы следить за ровностью и плотностью строя, который хазарам в этой битве так и не удалось прорвать, присматривать за теми, чьи жизни считал себя обязанным беречь.