Под знаменем Сокола
Шрифт:
— Ты мне, краса, зубы тут не заговаривай!
Гневно сдвинув брови, Ратьша сжал ее локоть так, что Всеслава едва не выронила поднос.
— Думаешь, я не знаю? Никакая ты пока не жена!
— Придет время — стану! — с усилием освободившись, возразила ему девушка. — Этот союз освящен и благословлен богами! Так батюшка завещал, так объявил всему народу вятичей на вече!
Напоминание о великокняжеском решении, одобренном в его родном Дедославле всем племенным союзом, немного отрезвило забывшего, где он и кто он, княжича.
— И на что тебе сдался этот дохляк Давид? — в сердцах вымолвил он, не найдя других возражений. — Ведь он же совсем мальчишка, ни обнять, ни поцеловать толком не
— Он брат Неждана! — с вызовом ответила Всеслава. — Нам есть, о чем поговорить!
— Незнамов сын, как я слышал, наконец подох, — со странной смесью ненависти и торжества проговорил Ратьша, — А твой брак с иудеем не более чем игра. Да и не брак это пока никакой вовсе! Пока вас не соединит раввин, даже если ты взойдешь к этому сосунку Давиду на ложе и родишь ему ребенка, твое положение, княгинюшка, останется таким же, как у прочих наложниц и рабынь! То-то твой братец обрадуется: светлейшая княжна у хазар чернавкой живет!
Поднимаясь по узорчатой лестнице, Всеслава глотала жгучие слезы обиды: за что, батюшка Велес, за что? Почему ни перед ее теткой, прожившей в гареме у кагана больше двадцати лет, ни перед ее предшественницами, ни перед булгарскими, буртасскими или аланскими княжнами до сего дня не вставал подобный вопрос? Что поделать, ни один из прошлых каганов не принадлежал к Белым хазарам.
Как удалось тархану решить проблему с тестем и иешивой, Всеслава так и не узнала, но тем же вечером ее призвал к себе ребе Ицхак для того, чтобы наставить в премудростях иудейской веры, необходимых для вступления в брак с Давидом. Всеслава внимательно слушала рассуждения старца о Танахе и Мишне, без запинки отвечала на вопросы, старалась правильно выговаривать слова древнего наречия, которые необходимо произносить невесте, погружаясь в микву, ритуальный бассейн для омовения. Вот только камень на ее душе рос и рос, грозя по величине сравняться с вершинами Рифейских и Кавказских гор.
Ох, Неждан, Нежданушка, сокол ясный! Из своего далекого далека глянь, что творит твоя неразумная! Побоялась отойти от веры отцов, соединяясь с любимым, чтобы из страха перед ненавистным Ратьшей внимать учению твоих врагов и убийц!
Впрочем, как правильно молиться Богу и богам, это еще не самый страшный вопрос! Куда страшнее — за кого! О ком взывать к Небесам, моля, чтобы они даровали победу в грядущей лютой сече? Просить за хазар — значит предавать память отца и любимого, желать гибели названному брату Анастасию и Хельги Лютобору, дядьке Войнегу и тысячам воинов родной земли. А не просить, отказывая в праве на Божью милость, — кликать беду на обитателей дома, под крышей которого нашла приют, желать смерти тому, кого отец и предки определили в мужья! И без того Иегуда бен Моисей ходит мрачнее тучи, днем вместе с другими тарханами и беями пытаясь пробудить в пахарях, ремесленниках и торговцах воинственный дух их великих предков, ночи напролет держа у бека совет. Ох, светозарный Даждьбог, помоги! Научи, невидимый Бог-Творец. Вразуми, свет невечерний Христос!
О чем-то похожем говорили в людской и прежние приятели княжны скоморохи.
— Ну что, брат, допрыгался? — узнав последние городские новости, с укором глянул на товарища Братьша. — Не захотел с ромеем идти к Святославу, придется воевать на стороне хазар.
— Ни за каких хазар я воевать не собираюсь! — сердито взвизгнул Держко. — Они, поганые, меня чуть калекой не оставили! Куска хлеба, почитай, лишили! Ну как я с такими ногами, — указал он на опухшие ступни, с которых медленно сходила чернота, — на свой насест взойду. А ты еще про какую-то войну мне толкуешь. Сказал, не собираюсь, значит, не пойду!
— Да куда ты денешься! — пожал плечами здоровяк. — Все слуги тархана идут, даже, кажется, Рахим. Ну, нет
— Тьфу, тьфу, тьфу! — зачурался Держко. — Нашел, кого поминать к ночи! Я и так темными коридорами ходить опасаюсь, все ножа или удавки берегусь. Думаешь, он не ведает, кто корьдненскую княжну во дворец кагана доставил? А что до битвы, то на нее тем более идти не стоит! Там же ни на дирхем не пахнет поживой! Я понимаю, еще было бы, ради чего головой рисковать! Вон, как тогда на подворье княжича: и кой-каким имуществом разжиться удалось, и дело доброе, как-никак, совершили!
— Только вот ты все тогдашнее добро своим булгарским беззаконием перечеркнул, — горестно вздохнул Братьша, сноровисто тачая из обрезков нескольких кож добротную ременную перевязь. — Говорил я тебе, кто Кривде служит, сам обманутым остается!
— Ишь, какой поборник Правды нашелся! — Держко оскалил мелкие острые зубы на узком беличьем лице. — Много ты о ней в Нове городе думал, когда тому боярину голову о бревенчатую стену расшибал! Кто тебя тогда из беды неминучей вызволил, кто в ватагу привел? Молчишь? Вот то-то! Да всего твоего имущества, движимого и недвижимого, не хватило бы виру заплатить! Ходил бы сейчас у того боярина в закупах-холопах, и то, если еще он жив остался.
— А то нынешнее наше житье, можно подумать, от холопского очень отличается! — презрительно фыркнул здоровяк. — По крайней мере, не пришлось бы в войске у лютых ворогов на сечу против своих идти!
— Что-то я тебя не пойму? — удивленно глянул на товарища Держко, видя, что с тем происходит что-то неладное. — О каких таких своих ты тут толкуешь? Свои, как я разумею, — это приятели-ватажники, которые с тобой долю и недолю делят, а остальные все чужие!
— Это ты так говоришь, потому что ни родителей своих не помнишь, ни земли, где появился на свет, не ведаешь.
Братьша грустно улыбнулся, и его круглое, невыразительное обычно лицо вдруг озарилось внутренним светом.
— Я же до того, как мне пришлось в бега пуститься, жил сызмальства в Новгороде, трудился в кожевенной мастерской. Знавал многих гридней и простых горожан, которые нынче в поход отправились. Ты как хочешь, но я против них воевать не стану. Если получится, на их сторону перейду, а нет, так пусть лучше меня на копья поднимут!
Огненные письмена
Словно для того, чтобы внести еще большую сумятицу в душу Всеславы, в ночь перед помолвкой она увидела во сне родной Корьдно.
На высоком берегу Оки полыхала кострами, буйствовала игрищами веселая Купала. Солнце плескалось в реке, и вслед за солнцем в воде и возле нее резвилось едва не все население Града. «Ой рано, на Купалу, кто нейдет на улицу, нехай лежит колодою!» Гремели бубны и серебряные варганы, надрывались струны гудков и гуслей, надувались щеки рожечников и сопельщиков, завивался-развивался меж зеленых дерев священный танок хоровод, то заплетаясь в плетни, то закручиваясь колесом вокруг убранной лентами березы. Нарядно белели и расцветали у бояр и богатых гостей различными оттенками алого, бурого, зеленого, лазурного, изукрашенные вышивкой рубахи. К плодородию взывали сотканные, как у поколений предков, из алых и черных нитей конопляной пряжи поневы. Паче яхонтов и серебра радовали глаз сплетенные из лазоревых полевых цветиков венки.