Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора

Калинин Иван Дмитриевич

Спаги иногда ловили беглецов и пригоняли обратно в лагерь. Один раз им посчастливилось задержать хорошо организованный отряд войск, старш. Цыганкова.

Ночные бои шли почти каждую ночь в овраге, подле нашей сторожки. Ввиду проницаемости стен нашего жилища мы обыкновенно при первых же выстрелах снопами валились на пол.

Казаки бежали, главным образом, в Болгарию, проведав, что в этой стране живет родственный русским людям народ, добродушный, гостеприимный, и что оттуда не так далеко и до родины. Никакие лишения в пути не могли пугать этих людей, так как в Чилингире они переносили не меньшие. Нищенство доставляло пропитание. Звезды указывали путь. Греческая полиция, которая в это время хозяйничала во Фракии, не пропускала случая раздеть своих братьев-христиан, но не препятствовала последним

проходить через территорию «государства эллинов».

Из-за этих побегов, а особенно из-за ночных боев, отношения с французами стали портиться, независимо от политики Врангеля.

Первоначально ни солдаты-французы, ни солдаты- арабы не позволяли себе относиться к русским так, как они поступали с турками. В отношении последних французские сержанты не употребляли слов, а при всяком удобном и неудобном случае пускали в ход кулаки. Запросит торговец-турок слишком дорого, — борьба со спекуляцией производится с помощью зуботычин. Мешает арба турка проехать французской повозке, дорогу расчищает нагайка. Мы, русские интеллигенты, привыкшие по старой привычке считать всех французов за образец галантности и джентельмэнства, поражались их увлечением мордобойным спортом. Впоследствии в Константинополе я не раз видел, как французские сержанты «чистили морды» своим подчиненным французам же ничуть не хуже, чем старые русские «шкуры» — сверхсрочные фельдфебеля и унтера. Республиканская армия!

Убедившись, что les cosaques — народ крайне строптивый и не хочет покорно умирать в зараженном Чилингире, французские солдаты начали нещадно избивать всех, кого им удавалось поймать в окрестностях деревни. Они отлично знали, что русские начальствующие лица тоже не на стороне дезертиров, и поэтому спокойно производили на месте свой скорый, но не милостивый суд. Особенно отличался по этой части ближайший помощник лейтенанта Лелю adju- dant (подпрапорщик) Омар.

Однажды комендант штаба корпуса полк. Греков получил от командира корпуса распоряжение по телефону во что бы то ни стало препроводить на ст. Хадем-Киой комендантскую сотню, хотя бы по одному человеку. Часть казаков удачно проскользнула через французские цепи. Но поручику Ив. Ив. Волкову, с небольшой группой казаков, не посчастливилось. Он дошел было до крутой башни, в которой, как в цветнике, росло священное дерево, и хотел нырнуть в лощину, как вдруг откуда ни возьмись конные спаги, которые окружили партию и погнали плетями во двор дома, где жил Омар. Тщетно несчастный поручик кричал Омару, что он шел на станцию во исполнение приказа своего начальства, что он тот самый виночерпий, который накачивал его вчера на пирушке у полк. Грекова.

Ничто не помогло. Разоренный араб избил его нагайкой в кровь ничуть не менее, чем простых казаков.

XXIV. САНДЖАКСКИЙ ИНЦИДЕНТ

В лагере Санджак-Тепэ, близ станции Хадем-Киой, главное ядро русских изгнанников составляли бывшие мамонтовцы.

Здешние условия беженского прозябания были несколько благоприятнее, чем в Чилингире, так как тут всем сразу же удалось разместиться под крышей в сараях. Любители уединения, не желавшие валяться в общей куче на полках вместо артиллерийских снарядов, поспешили вырыть себе землянки, прикрыв их сверху абри-метро, выпуклыми полосами железа, специально предназначенными для позиционных сооружений. Этого добра в Санджаке валялось огромное количество со времени балканской войны. Здешний лагерь представлял из себя настоящий русский поселок; турки тут не жили.

Беспокойные мамонтовцы так же, как и чилингир- ские сидельцы не могли помириться с гниением заживо и с голодным пайком. Отсюда тоже началось бегство, и еще в большей степени, так как благополучный по холере Санджак не окружали цепи чернокожих. Будучи бессильны предпринять что-либо против этой самочинной демобилизации, Врангель и командир корпуса писали в приказах, что из лагерей уходит худший, большевистски или бандитски настроенный элемент.

Действительность показывала обратное.

Чаще всего уходили из лагеря достойные и наиболее трудолюбивые казаки и офицеры, которые предпочитали зарабатывать себе пропитание своими руками и жить на воле, нежели томиться в бездельи и впроголодь на положении

пленных.

В этот первоначальный момент о примирении с Советской властью думали еще весьма немногие, так как все еще жили под впечатлением войны. Только те казачьи политические деятели, которых судьба загнала в лагеря, заставила переносить и недоедание, и холод, и паразитов, сразу же начали бить отбой. Таков был в Чилингире видный член Донского Войскового Круга, корпусный ветеринар Павел Автономович Скачков.

Как и большинство казачьих политиканов, он не имел определенного политического символа веры. В 1917 году причислял себя к эс-эрам, при Каледине занимал выборную должность окружного атамана Усть-Медведицкого округа, при Краснове сильно поправел, в Крыму преклонился перед Врангелем. Летом 1920 г. в издававшейся в г. Мелитополе казачьей газете «Сполохи» он нещадно громил Пав. Мих. Агеева, заключившего «мир» с Советской властью от лица группы членов круга в г. Тифлисе, в апреле того же года.

Теперь в Чилингире, хватив казачьего горя, он стал склоняться к мысли о покаянной казачества перед Советской властью. Вторя ему, донской генерал Астахов (ничего общего не имевший с бывшим таганрогским полицмейстером полк. Астаховым), перешедший на положение «гражданского беженца», начал пропагандировать мысль о массовом возвращении на родину. Узнав обо всем этом, Донской атаман немедленно вызвал Скачкова в Константинополь и назначил его «управляющим беженской частью донского правительства» с громадным окладом. Доморощенный усть-медведицкий эс-эр и казакоман с этого момента снова обратился на истинный путь. В 1922 году, когда на Балканах разгорелась борьба за Советскую Россию в эмиграции, Скачков, утопая в довольстве, яростно ратовал против примирения с Советской властью. Противоположный лагерь напомнил ему его чилин- гирское настроение, напечатав в софийской газете «Вестник Земледельца» злостную стихотворную сатиру «Паразит», в которой, между прочим, было такое место:

Чем больше голод мучит брюхо, Чем гуще лезет паразит, Тем все левее наш Павлуха, Тем больше страстию горит Приникнуть к Ленину в объятья, Пославши Врангелю проклятья.

Но если казачьи политики легко бросались из стороны в сторону, ища выгоды, то сознание своей вины перед Советской властью вынуждало казаков-воинов покамест не спешить в Россию. Мамонтовцы менее всего склонялись к мысли о том, что им сейчас можно безболезненно возвратиться домой. Однако и они сознавали бесцельность лагерного сидения.

— Раз Врангелёв не могет кормить братву, чего ж зря нас мучить. Нужно будет в поход, — кликните клич, мы соберемся. А теперь — довольно нам этих обезьяньих констертов… Будет! — говорили некоторые перед уходом.

Одним из первых бежал из Санджака в Болгарию, вместе со всеми своими подчиненными, вахмистр 2-й Донской артил. бригады Илларион Васильевич Титов. Это был выдающийся старый служака, энергичный, деловой казак. В Крыму он до последнего момента оставался верен боевому долгу. Когда, среди общего бегства, все думали о спасении своей шкуры и своего имущества, Титов до конца берег казенное добро, непригодное для «вагона», и был единственным начальником, который довез до Керчи свои орудия. За такой редкий пример исполнения долга он получил, уже в Турции, благодарность в приказе по корпусу.

Это внимание начальства ничуть не разубедило его в том, что играть в армию на чужбине не следует. Моральный авторитет этого бравого служаки был так велик, что даже некоторые офицеры покорно встали под его начальство, когда он повел партию в неведомую даль. Я познакомился с ним в 1922 году в Варне, где он работал на виноградниках вместе с теми, кого увлек за собою из-под опеки Врангеля. Вся его группа зарабатывала себе кусок хлеба горбом, но ни на один миг не раскаивалась в том, что порвала связь с армией. Когда в том же году среди казачества началось движение в пользу массового возвращения на родину для мирного труда, эти честные ребята немедленно встали под развернувшиеся тогда в эмиграции советские знамена.