Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора
Шрифт:
Вон и другой служитель Фемиды, мой бывший подчиненный, помощник военного прокурора Донского военного суда капитан К. Галкин. Перед ним стоит робкий турецкий жандарм (союзники принизили и усмирили!) и торгует рубашку.
Бери, эффенди [50] , дешево отдам… только для тебя сорок пиастров… Рубашка якши… Хоть под венец итти.
Для бедного турка и эта цена высока. Он отходит к другому русскому «пискулянту».
Рубашки, носки, полотенца! Приходи, налетай, наскакивай… Завтра в долг, сегодня на деньги! — вопит Галкин, расхаживая среди разношерстной толпы, где продавцов больше, чем настоящих
50
Эффенди — барин, господин.
Так в шутку звали Константинополь.
У него уже замашки заправского торговца. Точно его основная профессия — ходить с лотком в руках, а не рыться в законах.
Главный предмет купли-продажи — обмундирование и белье. Английские штаны, френчи, шинели, ботинки, американские рубахи, кальсоны, фуфайки, пижамы.
Американцы неизменно щедры. Раздачей их даров кормится несчетное число русской знати, устроившейся в разные благотворительные, русские и иностранные, учреждения.
Кто ходовой парень, тот здесь не пропадет. Надо не сидеть, а бегать и знать, где чего можно урвать! — поучают опытные панельные жители Царьграда.
«Получать» — их нынешний боевой лозунг. Сегодня в русском Красном Кресте, послезавтра у графини Бобринской, в субботу у американцев. Везде хвосты длиннее, чем у кометы. Зато овчинка стоит выделки. Иные ухитряются «получать не только в разных местах, но по пяти-семи раз в одном и том же учреждении, благодаря всяким искусным комбинациям, до подложных документов включительно.
У иностранцев стало модой, манией, развлечением от скуки «благотворить несчастным русским беженцам». «Благотворили» все, кто хотел, и получался такой хаос, что ловкачи жили себе припеваючи на счет благотворительности, а скромные люди не могли нигде выклянчить себе смены белья.
Одна благотворительница-американка однажды привезла в лагерь Сан-Стефано свои подарки на автомобиле и, встав на сиденье, швыряла их в беженскую толпу, любуясь возникшей из-за ее даров свалкой и побоищем.
Недаром ведь янки любят сильные ощущения!
Все эти бесчисленные дары, каким бы путем они не попадали к русским беженцам, в результате оказывались на толчке возле мечети Омара. Иные сами тащили их сюда, у других «пискулянты» скупали сразу жё при выходе из благотворительных учреждений.
А почему здесь не видно продажных французских шинелей, одни только английские? — спросил я Галкина.
Здесь Стамбул, французский район. Здесь французы хозяева, не позволяют торговать своим добром. А вот на той стороне, где Пера, хозяйничают англичане. Там в продаже не увидишь защитного френча или штанов.
Ну, а американское добро?
Тем торгуй, где угодно… Эффенди! Эй, эффенди! ботиночки-то, из слоновой кожи, век не сносить. Всего три лирочки малюсеньких.
Тут же, по обеим сторонам толчка, бесчисленные палатки, где турки продают горячие яства, грея их на мангалах. Кое-где открыли такие походные столовые и русские. Везде толпы нашего брата, в погонах и без погон. Мокро, грязно. Но этому люду некуда деться до ночи. Ночью тех, у кого есть пять пиастров, пускают переночевать в кофейни, разумеется, на столе или на голом полу. День — надо выходить.
Русский борщ! Русский борщ! Пять пиастров порция! — выкрикивает донской «козя», выпячивая грудь из-за ящика, который служит столом.
— Стой, это ты, Чернозубов?
С этим казаком я вместе прошел тяжелые мытарства в госпитале
Собственной персоной! Милости просим… Очень рады. Прикажете порцию?
У тебя, вижу, свое дело? Откуда капиталом разжился?
Чудные чудеса, господин полковник. Оно точно, в госпитале я был беднее церковной мыши. Посчастливилось. Помер ночью мой сосед в тифозной палате, генерал один, не наш — донской. Что ж вы думаете? Пощупал я — холодный. Дай, думаю, произведу у него ревизию под подушкой. Ну, клюнуло. В бумажнике лежало до ста лир, да еще кисет с золотом. Век за него бога буду молить. Ему, покойничку, ничего этого не нужно на том свете, а я, бедный человек, теперь встал на ноги. Абакумов! Тарелку щей господину полковнику, наш ведь.
Обед на базаре, среди толпы. Мелкий снег падает в глиняную чашку, в которой подан борщ.
Не угодно ли перед обедом? Настоящая, николаевская! — гнусавит подозрительная фигура, распахивая полу пальто и показывая засунутую во внутренний карман бутылку с мутной влагой.
На Галатском мосту опять тьма знакомых. Вон, по той стороне краснеет мясистое лицо графа Дю-Шайля. Под мышкой у него портфель, в котором, надо полагать, лежат новые политические проекты и доклады.
Тросточку! Тросточку! Первый сорт… ах, вы еще в форме, извиняюсь.
Шоколад, мармелад, тянучку пожалуйте.
Казалось, Врангель привез в Турцию не войско, а армию торговцев.
Как, и вы? — обращаюсь к долговязому продавцу шляп, своему старому сослуживцу еще по Херсонскому полку, полк. В. Митяеву.
Когда-то он считался богатым. Имел дом в Киеве, где мы оба служили.
Что ж делать? Торговал альбомами, — не пошло. Теперь принялся за шляпы… Какую прикажете? Купите, эффенди, дешево отдам.
С этими последними словами он погнался за греком, который имел неосторожность бросить взгляд на его товар.
Даже торговцами назвать эту публику — много чести. Скорее попрошайки. Равнодушно поглядывают на них богатые турки, шагающие из Стамбула в Перу. Гордые сипаи, статные, с коричневыми лицами, в живописных индийских костюмах, не удостаивают даже взглядом эту бродячую свору. Про французов, англичан и говорить нечего. К ним русский продавец не осмеливается подойти.
На Grande rue du Рега, на «Периной улице», как говорят казаки, больше всего сказывается контраст между изобилием и нищетой. Здесь сосредоточен весь блеск, вся роскошь европейского населения оттоманской столицы. Здесь огромные, прекрасные магазины. В некоторых из них товару гораздо больше, чем у всех русских уличных торговцев, вместе взятых. В гастрономических магазинах витрины ломятся от всяких заманчивых яств и питей. Самый утонченный обжора тут найдет решительно все для услаждения своего вкуса, до беломорской семги и остэндских устриц включительно. Здесь тысячи экипажей, шикарные esprit шикарных женщин.
И тут же рядом копошится ужасающая интернациональная беднота. Наши среди нее побили рекорд и своим костюмом и своим поведением. Иные даже здесь торговали всякой белибердой. То тещиными языками, то раскрашенными деревянными змеями. Немного спустя французы воспретили уличную продажу этих страшных игрушек ввиду того, что одна беременная турчанка, выплыв из-за угла и натолкнувшись на змея, так перепугалась, что тут же на улице у нее начались преждевременные роды.
На Пере не только русская беднота. Тут и наши, правда, уже начавшие скисать, сливки. Это, главным образом, для них открывается и через несколько недель скандального существования прогорает великое множество всяких «Киевских» и «Крымских