Подари себе рай
Шрифт:
Пошатываясь (выпил он лишь после того, как ушел батя), Сергей побрел на ее голос. Ветер разорвал тучи, и в лунном свете он увидел лежащую на спине женщину. Она была совсем голая, гладила себя по могучим грудям и бедрам. Пораженный, Сергей остановился, не в силах оторвать от нее взгляда.
— Ну чего ты боишься, дурачок, — шептала она, глядя на него чуть не со злобой. — Жеребеночек ты мой необъезженный.
Мальчик боялся и, как все бедняки села, не любил Груньку Бадейкину — за жадность, за жестокосердие и радостное глумление над каждым, кто от нее зависел. Но он стоял и смотрел на нее, нагую, облитую серебристо-голубыми лучами, смотрел как зачарованный. И ничего не мог с собой поделать — заставить себя уйти, сбежать было превыше его сил. А она звала его — требовательно, чуть не приказывала:
—
Инстинктивно и слабо противясь ее воле и поддаваясь ей, он осторожно присел рядом на сено. И тут же ее руки, как две огромные змеи, обхватили его, сдавили, потянули за собой. И горячие губы впились в его рот, и язык протиснулся внутрь и словно прилип к небу. И остались в памяти у Сергея о той ночи на всю жизнь две неотвратимые руки-змеи и мерзкий привкус чужой горилки и чужого чеснока в собственном рту. А Груня, довольная, поющая, светящаяся радостью, укатила той же ночью домой и, видимо, на другое же утро забыла о сенном приключении с юным батраком, сильным и ласковым, но неумехой, совсем без понятия что куда — ха-ха-ха!…
Сталин любил прогуливаться по вечернему Кремлю. Иногда в этих прогулках его сопровождала жена. Но с Надей он чувствовал себя напряженно. Она неизбежно заводила серьезные, политические разговоры, а ему в это время хотелось отвлечься от постоянных государственных забот, таких сложных и запутанных. И он предпочитал брать с собой Ворошилова. Клим травил анекдоты, весело сыпал матом-перематом, по секрету сообщал новости о любовных похождениях жен высшего комсостава, государственной и партийной элиты. Слушая его тараторки и хохотки вполуха, Сталин смотрел на яркие огни Могэса, «Балчуга», больших и малых домов Замоскворечья. На шинель, на фуражку мягко ложились редкие снежинки; машинально стряхивая их, он продолжал вглядываться в загадочно подмигивающие огоньки. За каждым из них семьи, судьбы. И от него зависит, будут эти судьбы счастливыми или нет. И этих судеб сто семьдесят миллионов. Да, воистину только идиот может завидовать рулевому такого огромного, трудноуправляемого корабля. Не радость это, какая там, к черту, радость. Завидуют — слава, власть. Он-то знает, что все это химеры. Бремя — вот что это такое. Бремя забот. Бремя трудов и раздумий. Бремя решений, за которые он, один он ответствен перед каждым из этих миллионов. Ответствен перед веками. Перед Богом. При мысли о Боге он быстро посмотрел на Ворошилова — не проник ли друг-маршал в мысли вождя. Клим взахлеб живописал похождения какой-то распутной Сары. Успокоенный, отвернулся — он и себе редко признавался, что верит в Него.
Сталин поднял воротник шинели. Чудесный вечер: легкий морозец, снежок, падающий, как конфетти в какой-нибудь театральной постановке. Ветерок, заметный лишь изредка всплясывавшей поземкой. Тишина, нарушаемая ненавязчивой болтовней Клима и едва доносившимися сюда редкими клаксонами. Он вдруг вспомнил такой же вечер четверть века назад в Таммерфорсе. Да, именно там, в сонной финской глуши встретился он впервые с Лениным. Для него, боевика, агитатора, вожака слабоорганизованной бедноты одной из окраин России, Ильич уже тогда был — и навсегда остался — теоретиком, вождем, полубогом революции. Поражала товарищеская простота, дружественность в общении. И фанатичная преданность идее. И терпимость (но до заведомо возможного предела) к позиции и взглядам оппонентов. Особой дружбы между ними не завязалось ни тогда, ни позднее. Он всегда был с Лениным в главном — политике партии. И вождь это ценил. Знал, что в чисто человеческом плане их разделяло все: и разница в возрасте, и в происхождении, и в национальных традициях и обычаях, и в образовании, и в критериях эмоций и личностных ценностей. Знал — и ценил преданность. Ведь вокруг Ильича всегда крутилось множество талантливых людей, они настырно набивались в друзья и с легкостью необыкновенной могли изменить, предать, продать. Все эти Троцкие, Каменевы, Зиновьевы… Изменить и тут же каяться и клясться в преданности. Неудивительно, что Ленин был на «ты» с одним-единственным Мартовым. А Сталин в друзья не набивался. Тихо и почтительно обожал, поддерживал, подчинялся, не чурался никаких, даже самых черновых, поручений. В тот давний вечер в Таммерфорсе накануне
— Георгий Валентинович недвусмысленно намекает, что мы — политические авантюристы. И обрекаем своими действиями рабочих на гибель. Дикая, бессмысленная, нет, не бессмысленная, а весьма продуманная, предательская галиматья. Мы еще с вами так и не сумели поговорить, товарищ Коба. А мне помнится, вы в Тифлисе в день объявления лживого царского манифеста на митинге призывали рабочих вооружаться.
— Похвально, — произнес сидевший за тем же столиком ивановский делегат Фрунзе.
— Не просто похвально, батенька! — воскликнул Ленин. — Политически зрело.
Он с удовольствием, зажмурившись, отпил из высокой кружки пенистого темного пива. Пожилой слепец, одетый в национальный финский костюм, заиграл на самодельной скрипочке что-то печальное, щемящее душу. К столику подошла статная девица в ярком сарафане, поставила дымящееся блюдо с жареной свининой. Легонько толкнула Сталина плечиком и вдруг уселась к нему на колени. Он сконфузился и хотел было от нее освободиться, но Ленин тронул его успокоительно за локоть, сказал, добродушно смеясь:
— Видите, из всех нас (жест в сторону столиков, за которыми сидели делегаты) эта северная красавица выбрала единственного южанина. Зов крови! И в вас играют страсти ваших кавказских предков. Замечательно, товарищ Коба. И вовсе не зазорно. Лицемерие в вопросах морали — вот что пагубно. В социалистическом завтра ему не будет места. Его, как и все прочие пороки, мы оставим буржуазии.
Мурлыкая что-то по-фински, девица пригладила пальчиком усы Сталина и вдруг поцеловала его в губы. Фрунзе и Ленин захлопали в ладоши. Скрипач теперь самозабвенно наяривал «камаринского»…
Неужели с тех пор минуло двадцать пять лет? Вечность? Миг? Ему так реально, так живо представилась вся эта сцена. Кажется, протяни руку — и дотронешься до Ильича, до Фрунзе, до смазливой бедовой Христин… Время… оно словно обладает реальной материальной массой, вбирает в себя людей, города, государства. Ужели этот английский фантазер-писатель окажется провидцем со своей «Машиной времени»? Ведь он же ошибся со своим лжепророчеством «Россия во мгле». Прав оказался кремлевский мечтатель, а не лондонский оракул.
Раздевшись в маленькой прихожей, Сталин и Ворошилов вошли в гостиную, и тотчас из кухни раздался голос Нади:
— Это ты, Иосиф?
— Мы с Климом.
— Очень кстати. — В переднике, разрумянившаяся, она стремительно вбежала, поцеловала мужа, чмокнула в щеку Ворошилова. — А мы с Яшей сациви и лобио готовим.
— Карский шашлычок, — добавил Яков из кухни.
— Хорошо, — одобрил Сталин. — А Светлана и Василий?
— Они давно спят, милый, уже скоро одиннадцать. Вы проходите в столовую, мы сейчас.
Умывшись, Сталин открыл дверцы объемного шкафчика из темного дерева, висевшего на стене за буфетом.
— «Кинзмараули» из урожая одиннадцатого года, — сказал он, передавая одну за другой несколько темных пузатых бутылок Ворошилову.
Бережно водрузив их на стол, тот спросил:
— Винцо знатное. Из Грузии?
— Нет. — Сталин улыбнулся, лаская взором матовые сосуды. — Это то немногое, что мы с удовольствием унаследовали от Николая Второго. Из императорских погребов. По личному разрешению Ильича.
Ворошилов, внутренне усмехнувшись, подумал: «Было бы разрешение, не было бы его вовсе, все одно, мы схарчили бы эти царские деликатесы за милую душу». Однажды Ленин в присутствии то ли Троцкого, то ли Каменева сказал, что Сталин, будучи кавказцем, по закону гор не может обходиться без вина и поэтому ему позволяется пользоваться содержимым винных погребов Николая II. Историю эту Клим слышал от Бонч-Бруевича давно. Но сейчас выслушал ее от Сталина с превеликим вниманием.
— Ты хоть и не кавказец, — Сталин откупорил бутылку, разлил по бокалам, любуясь бордово-кровавым цветом вина, — но как гость тоже имеешь право. За дело Ильича!