Подарок коллекционера

Джеймс М. Р.

— Я не хочу женщину. — В моем голосе слышны рычащие, сердитые нотки. — Я собираюсь позволить ей уйти.

— Я бы этого не делал. — Теперь в голосе Кайто появились свои нотки, острые, как лезвие. — Я могу найти ее и вернуть сюда. Она бы очень хорошо вписалась в мой гарем. Конечно, если тебе все равно, я могу послать кого-нибудь за ней. У нее действительно самые красивые губки для сосания члена. Но…Я также буду помнить, что ты отклонил мое извинение, Александр.

Неожиданный укол ревности охватывает меня при мысли о том, что Кайто прикасается к ней, беспричинный, собственнический гнев. Я даже не хочу ее, резко говорю я себе, но мысль о том, что она присоединится к его разодетому в золото гарему женщин, вызывает у меня физическое

отвращение.

— Твои извинение? — Резко спрашиваю я, пытаясь игнорировать нарастающее чувство.

— За мою роль в том, что ирландец нашел тебя, конечно. — Кайто делает паузу. — Счастливого Рождества, Александр. Наслаждайся своей Ноэль.

Телефон отключается. С воплем разочарования я швыряю его через всю комнату, хватаясь за бедра и качаясь вперед. Я не могу этого сделать. Я собираюсь причинить ей боль. Сколько бы я ни говорил себе, что не хочу ее, это ложь. Мысли о том, что она у Кайто, было достаточно, чтобы доказать мне это. Я хотел ее с того момента, как увидел связанной на пороге своего дома, и я ненавижу себя за это. Я ненавижу себя за свою слабость, за свою неверность. За то, что захотел другую женщину, когда пообещал себе, что буду любить только Анастасию, единственную женщину, которая когда-либо хотела меня с тех пор, как ушла Марго. Я сказал себе, что не прикоснусь к Ноэль, что буду обучать ее и защищать. Но я даже этого не могу сделать. Я никчемный. Ничто.

И я сломаюсь, если она останется здесь.

Но я не могу отправить ее обратно к Кайто. Я не могу выгнать ее только для того, чтобы она снова попала в его руки. Пока нет. Если я задержу ее у себя достаточно долго, он, скорее всего, забудет о ней, и обо мне, когда его заинтересует что-то другое.

У меня болит все тело. Холод снаружи как будто прокрался внутрь, оседая в моих костях, заставляя старые огнестрельные ранения в коленях и левом плече, а также незаживающую рану в правом плече болеть и пульсировать, пока все во мне не перестает казаться колющей, скрежещущей болью.

Я должен спуститься вниз и убедиться, что Ноэль убралась на кухне. Я должен поставить ее на колени и напоить чаем, чтобы она не бродила по ночам и не смотрела на то, на что смотреть не следует, гарантируя, что она останется в постели до утра. Но я не могу заставить себя выйти из комнаты.

Мой ночной ритуал всегда одинаков. Я чувствую, как мой член поднимается в предвкушении этого, хотя к настоящему моменту мое тело знает, что я не позволю ему освободиться. Тем не менее, похоть пульсирует во мне, переплетаясь с болью в суставах и костях, пока я не превращаюсь в сплошную мешанину возбуждения и боли. Я поднимаюсь на ноги, возясь с пуговицей брюк, и тянусь к ящику с фотографией Анастасии.

— Ты нужна мне… — слова срываются с моих губ, когда я сжимаю член в кулаке, наклоняясь над кроватью и сжимая фотографию в другой руке. Но даже когда я говорю это, мой рот кривится от физической и эмоциональной боли, лицо Ноэль вспыхивает в моем сознании. Мой член пульсирует, желая ее. Желая ее красные губы, ее сладкое стройное тело.

Я в диком ужасе, что сломаю ее. Разрушу ее. Я не смогу остановить себя, продолжая скатываться все дальше в безумие, старые навязчивые идеи и потребности обвиваются вокруг моего разума липкими, колючими усиками. Я пытаюсь переориентироваться, уставившись на фотографию Анастасии, но когда я смотрю на нее, все, что я могу видеть, это ее распростертую на обеденном столе, выкрикивающую имя Лиама, когда он заставляет ее встать перед собой.

— Merde!(фр. Дерьмо) — Выкрикиваю я это слово, моя рука до боли сжимается вокруг члена, и я швыряю фотографию на кровать. Я опускаюсь на матрас, сворачиваясь калачиком на боку, прижимая сжатые в кулаки руки к животу и стискивая зубы от боли в костях, паху, голове, везде. Все это причиняет боль, внутри и снаружи, и я стону, когда мой член сокращается, желая разрядки, которую я отказываюсь давать, особенно когда я не могу на нее не смотреть.

Думай о Ноэль, шепчет этот коварный голос. Думай

о ней, вся в красном и зеленом, связанная для тебя. Твой подарок, с которым ты можешь делать все, что захочешь. Представь, как ее красивые красные губы обхватывают твою ноющую головку члена. Это больно, не так ли? Ее теплый язычок был бы таким приятным. Такой мягкий, такой влажный, слизывающий всю твою боль. Ты мог бы сказать ей, чтобы она проглотила все это, и ей пришлось бы подчиниться. Она твоя… твоя… твоя…

— Нет…нет! — Кричу я, впиваясь ногтями в ладони, раскачиваясь взад-вперед, пытаясь убежать от голоса, но фантазия слишком реальна. Я вижу эту картину, которую рисует мое сознании, и я стону, долго, низко и беспомощно, когда мой нетронутый член начинает сокращаться, моя сперма выплескивается на одеяло, когда мое тело содрогается от непроизвольного облегчения при мысли о языке Ноэль на моем члене. — Нет, — снова шепчу я, но уже слишком поздно. Я вижу, как это скапливается под моим дрожащим стволом, еще одна неудача. От меня откололся еще один кусочек. Еще один шаг к тому, чтобы стать монстром, за которого меня все принимают.

Неважно, как сильно я этого не хочу.

10

НОЭЛЬ

Следующие несколько дней одни из самых странных в моей жизни. На следующее утро после того первого ужина Александр приходит в мою комнату, резко будит меня и велит принять ванну и одеться. Он, как и раньше, приносит мне еду, на этот раз более подходящую для завтрака, яйца и сосиски настолько вкусные, что я чуть не плачу несмотря на то, что мне приходится есть их, стоя на коленях, как раньше. Он дает мне инструкции сначала постирать, а потом почистить все остальное, что в этом нуждается, и исчезает. Вечером он снова появляется в тишине, чтобы приготовить ужин, оставляет тарелку на полу для меня, а затем снова поднимается наверх со своей собственной. Конечно, как только я убеждаюсь, что он ушел, я сажусь за стол.

Каждый последующий день в течение первой недели один и тот же. Александр появляется только для того, чтобы подать мне еду на полу, как собаке, а затем уходит. Я жду, когда он уйдет, послушно опускаясь на колени, а затем беру свою тарелку и ем, как обычный человек. Иногда позже в тот же день на кухне появляется еда, давая мне знать, что он вышел за покупками, но в остальное время я его просто не вижу. Мне не требуется много времени, чтобы понять некоторое подобие того, что происходит, что он много спит и что ему явно нездоровится… хотя и не так, как я опасалась. Когда я впервые увидела его слегка запавшие глаза, тонкие руки и усталое лицо, я испугалась, что у него рак, как у моего отца, или какая-то другая изнуряющая болезнь. Я не была уверена, что смогу это вынести, даже видеть, как кто-то, кто мне не нравится, проходит через это так близко после моего отца. Но нигде нет никаких признаков этого. Никаких таблеток, никаких врачей, никаких звонков на дом для пополнения запасов лекарств. В течение этой первой недели я осознаю простую правду.

Александр в депрессии. И это ужасно.

Это складывается, когда я думаю об этом. Запущенный дом, его странный график сна, его очевидная незаинтересованность во всем, что напоминает хобби или деятельность, его странные вспышки гнева. Похоже, у него, возможно, есть и какое-то другое психическое заболевание, я улавливаю намеки на странные навязчивые идеи, тики и рутинные действия, которые он, похоже, перенял. Тем не менее, ничто из этого не вызывает такого беспокойства, как то, насколько глубоко, мучительно он подавлен… и чувство вины, которое я часто вижу в выражении его лица, особенно когда он смотрит на меня. Это в сочетании с явными доказательствами того, что женщина или женщины жили здесь раньше, судя по одежде, косметике и туалетными принадлежностями, которые я нахожу в своей комнате и ванной на нижнем этаже, приводит в ужас.