Подельник эпохи: Леонид Леонов
Шрифт:
Семья встречает его неприветливо: хотя внешне причин никаких для этого нет. Ну, выстрелил из ревности, но не убил же никого.
Нет, все смотрят на младшего Таланова как на отмеченного страшной печатью. Так сквозь второй вариант пьесы просматривается первый.
В третьей, уже послевоенной редакции пьесы Леонов несколькими штрихами всё поставит на свои места.
Няня Таланова, Демидьевна, напрямую спросит Фёдора о причинах заключения: не слово ли неосторожное при плохом товарище произнёс он?
Ответ Таланова о жизни в тюрьме тоже будет вполне прозрачным: «Через болото тысячевёрстное трассу вели… под самый подбородок,
Но и в первом уже варианте есть все вешки, на которых строится образ младшего Таланова. Он недолюбливает главного советского героя пьесы — предрайисполкома Андрея Колесникова.
В ответ на произнесённое отцом слово «справедливость» Фёдор в крайнем раздражении отвечает: «А к тебе, к тебе самому справедливы они, которых ты лечил тридцать лет? Это ты первый, ещё до знаменитостей, стал делать операции на сердце. Это ты на свои кровные копейки зачинал поликлинику. Это ты стал принадлежностью города, коммунальным инвентарём, как его пожарная труба…»
Однако главная, и по сути своей, глубоко патриотическая мысль Леонова всё равно осталась очевидной и наглядной: как бы несправедливо и больно ни поступила с тобой эта власть, за что бы она ни посадила тебя в тюрьму, иногда наступает такой момент, что разом отменяются любые, самые тяжкие обиды.
И этот момент настал. И Таланов младший это понимает: идёт воевать и достойно встречает свою смерть.
«Нашествие» написано вдохновенно, и ярко, и яростно. Когда Леонов сочинял пьесу, на столе его стояли две документальные фотографии: девочки, расстрелянной нацистами в Керчи, и повешенной Зои Космодемьянской… Одновременно и мука, и сердечное человеческое бешенство чувствуются в пьесе. У Леонова у самого две такие девочки были за спиною, и возраста чуть ли не такого же, как те, на фото…
Пьесу Леонов задумал в декабре 1941-го, а в апреле 1942-го уже дописал. В том же месяце он читает её своим товарищам: Федину, Тренёву, Асееву, Пастернаку. Последний искренне в восторге — вот тот дух «гордости и независимости», который он призывал и которому так радовался. Очень хвалят пьесу и Тренёв, и Асеев. Федин сдержан, позже неизвестные информаторы запишут его раздражение по поводу леоновского успеха: он посчитает неуместным упоминание имени Сталина в финале «Нашествия».
Не нам судить, нужен был там Сталин или нет, но, однако ж, художественной вещи с главным героем, посаженным в 1938 году, Федину тоже не пришло бы в голову сочинять и отправлять её на рассмотрение цензурного комитета.
В мае 1942-го Леонов уезжает в Москву, 19 июля читает пьесу в Москве, в ВТО, где и происходит очередная подковёрная нервотрёпка и свистопляска. Леонов убирает 10–12 фраз, объясняющих поведение Фёдора Таланова, в финале появляется прославление вождя… и пьеса спасена.
В конце концов, остаётся, быть может, самое важное. Когда Фёдора Таланова задерживают немцы, на вопрос: «Ваше звание, сословие, занятие» он отвечает: «Я русский. Защищаю родину».
Леонов возвращает в литературу и делает главенствующей именно национальную тему. Более того: выбор Таланова — это и окончательный выбор Леонова. Именно в Великую Отечественную он искренне объединил эти два понятия: Россия и советская власть. Их уже не имело смысла разделять…
Двадцать девятого августа он пишет в письме председателю чистопольского горсовета М. С. Тверяковой: «Пьеса, законченная
В октябре происходит очередной, и на этот раз определяющий момент взаимоотношений Сталина и Леонова.
Сталин звонит писателю и говорит, что пьесой очень доволен.
Леонов — в пересказе литературоведа Александра Овчаренко — так вспоминал этот день:
«…недавно вернулся из Чистополя. В ЦДЛ нам выдавали немного продуктов и бутылку водки. Зашёл товарищ. На столе У нас два кусочка хлеба, луковица и неполная бутылка водки. Вдруг звонок. Поскрёбышев: „Как живёте?“ — „Живу“. — „Пьесу написали?“ — „Написал. Отправил. Не знаю, читали ли?“ — „Читали, читали. Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин“. Тот включился без перерыва и сказал: „Здравствуйте, товарищ Леонов. Хорошую пьесу написали. Хорошую. Собираетесь ставить её на театре?“».
Так и сказал почему-то: «на театре».
Семнадцатого октября 1942-го Всеволод Иванов записывает в дневнике: «У всех на устах Леонов, которому позвонил Сталин». И далее:
«По поводу звонка к Леонову Маркиш сказал:
— Это звонок не только Леонову, это ко всей русской литературе, которая молчит».
Поэт и писатель Перец Маркиш понимал, что говорит.
Множество литераторов находились просто в подавленном состоянии; и веры в Победу никак не выказывали, скорее наоборот, что подтверждают десятки информаторских донесений той поры. И тем более мало кто уже на первом году войны отозвался крупным и сильным произведением на тему насущную и больную.
Уже в октябре начинаются репетиции «Нашествия» в Малом театре.
Вскоре после звонка Сталина к Леонову обратятся несколько режиссёров, которые ещё месяц назад и на порог его бы не пустили:
— А что вы нам свою пьесу не предложили, Леонид Максимович?
К 17 октября Леонов возвращается в Чистополь и участвует там в постановке пьесы, осуществляемой силами Ленинградского областного драматического театра. Премьера состоится 7 ноября.
В Казани писательское руководство, то ли не слышавшее о звонке Сталина, то ли не получившее нужных циркуляров, самим фактом премьеры оказалось взбешено («Знаем мы этого разносчика крамолы!»). 8 ноября в Чистополь приходит жёсткая телеграмма: на каких основаниях была разрешена постановка?!
На другой день там, видимо, во всём разобрались — и замолкли.
Но нервы у Леонова всё равно были на пределе.
В ноябре 1942 года Леонов возвращается в Москву, и вскоре Всеволод Иванов записывает в дневнике: «Обедал в Союзе, рядом с Леоновым. При дневном, убогом московском свете видно, что он сильно состарился. Пониже щёк — морщины, углы губ опущены, лицо дёргается. Зашли к нему. Кактусы. Мне кажется, что он любит их за долголетие».
Несколькими днями раньше Иванов, посещавший вместе с Леоновым спектакль «Кремлёвские куранты» во МХАТе, пишет ещё вот что: «Сидели рядом с Леоновым. Покашливая, — от табаку — коротко, он жаловался, что ему в эти два года было страшно тяжело. <…> Лицо у него стало одутловатое, волосы длинные, — и если он раньше походил на инженера, из тех, что прошли рабфак, то теперь он писатель. Кажется, — под бременем своих писательских тягот, он стал сутулиться».