Подметный манифест
Шрифт:
Устин в отчаянии уставился на бумагу. Начиналась она внушительно: «Великим Богом моим на сем свете я, великий государ, император Петр Феодорович, ис потеряных объявилса…» Он прочитал манифест до конца. Ошибок в нем было более, чем смысла.
При всей своей простоте, Устин, служа на Лубянке, нахватался каких-то понятий о законности. Во всяком случае, указы покойной и нынешней императриц читать ему доводилось - вслух, для Архарова. И манифесты маркиза Пугачева также, да еще слушать, как Архаров со Шварцем их обсуждают. Он понимал, что словотворчество самозванца гроша ломаного не стоит - да только писано оно было так, что простому человеку все насквозь
«Молитесь Богу за меня, и буду вам отец», - коротко и точно определил суть отношения государя с народом самозванец. А тем, кто не желал молиться за него, маркиз Пугачев собирался рубить головы, все очень просто…
Устин сел к столу и переписал самозванцев манифест, не выправляя ошибок. Когда бумага высохла, он ее сложил и спрятал за пазуху.
От Сретенской обители до Лубянки было совсем близко - выйдя на Сретенку, да прямиком, да бегом! В трех словах объяснить первому попавшемуся архаровцу, что тут творится, и сразу же назад. И пусть бывшие товарищи выслеживают загадочного благодетеля, коему вдруг понадобилось более сотни манифестов.
Но, выйдя на двор, Устин тут же напоролся на отца Флегонта. Пришлось, как это ни было ему отвратительно, соврать - что по малой-де нужде выскочил. Отец Флегонт, даром что пожилой человек, известный молитвенник, не поленился присмотреть, чтобы Устин вернулся обратно в келью.
Усевшись за стол, Устин затосковал. Необходимость соврать отцу Флегонту была какая-то странная. С одной стороны, ложь - грех, и теперь в ней придется ему же каяться на исповеди. С другой - Устин просто был обязан донести о новом промысле насельников Сретенской обители Архарову. И мирское вдруг показалось важнее духовного…
Размышляя об этом, Устин испортил два листа. Душа все не унималась, и он, встав, преклонил колени перед старыми своими образами, еще родительским благословением. Это был Спас Нерукотворный и Богородица, потом, уже в дьячках, он выменял Пантелеймона-целителя и своего небесного покровителя Иустина-Философа. Очень ему нравился этот святой мученик, поставивший изощренный свой разум на службу вере, и Устин втихомолку надеялся, что имя дано не понапрасну, что Господь сподобит его пройти тем же путем, сперва ума-разума набраться, потом вере служить, вот только все никак не получалось…
Помолившись, Устин подошел к окошку.
Он видел огород, видел немногих трудников, которые жили в обители летом, работая по обету. Ежели попытаться бежать сейчас, уходить огородами, переулками и, заткнув нос, улочкой Грачевкой, что вдоль Неглинки, - увидят, выдадут. Выдадут - а далее? Ведь худшее, что может произойти, - Устина в тычки выставят из обители, и придется опять возвращаться в мир, искать себе занятие, беспокоиться о куске хлеба насущного…
Ох, нет, не выставят, подумал Устин, не могут так запросто отпустить человека, который знает, что в обители монахи переписывают манифесты самозванца. Не таков же дурак отец Флегонт, чтобы не ведать о маркизе Пугачеве! Иноки превосходно знают, что творится за воротами их обители.
Сразу вспомнилась вся суета Рязанского подворья вокруг подметных манифестов, вспомнилось, как кричал обер-полицмейстер на архаровцев, требуя бдительности именно тогда, когда самозванец был разгромлен. Устин даже головой замотал от осознания собственной дурости - кто ж ему мешал хоть самую малость следить за событиями? Всего-то ничего - с одним,
Сведя все к новоявленному своему греху, гордыне, Устин даже несколько успокоился. Грех следует замаливать, это само собой, но следует и исправлять его последствия.
Он переписал манифест дважды, а тут и отец Аффоний пожаловал - поглядеть, как продвигается дело.
Устин взмолился, чтобы выпустили в храм на литургию. Растолковал, что без этого ему тяжко. Опять же, его очередь Псалтирь читать. Отец Аффоний стал утешать - за Устина-де всем миром помолятся, а его послушание ныне - письменное. Даже посетовал - сам пишет плохо, ему делать копии не доверяют. И пообещал, что, как только письменное послушание кончится, они вместе отслужат молебен преподобной Марии Египетской - во спасение Дунькиной души.
День тянулся невыносимо долго. Устин десять раз переписал треклятый манифест, поел, помолился, особо прося Господа, чтобы ночь наступила поскорее. Ночью он мог исхитриться и сбежать. На Лубянке всегда есть дневальные, впустят. И даже можно оставить там целое послание!
Обрадовавшись удачной мысли, Устин тут же отложил манифест и вывел на чистом листе обращение: «Его Милости Господину Обер-Полицмейстеру в Собственные Руки…» Он изложил все события - фонарные знаки, явление ночного всадника, переписывание манифеста в количестве не менее сотни копий, упоминания иноков о неком благодетеле, который уж не впервые заказывает оные копии… Наконец задумался - как подписаться? Вывел: «К сему смиренный Устин руку приложил». Как-то не по-полицейски гляделась такая подпись. Пришлось поправить: «К сему смиренный Устин Петров руку приложил». Тоже вышло плохо. Вспомнив воркотню старика Дементьева, Устин вставил еще слово. Вышло: «К сему смиренный подканцелярист Устин Петров руку приложил». Перечитав эти слова, Устин поймал себя на вранье - он более не подканцелярист, он послушник, почти инок!
Дальше опять была морока - переписав письмо к Архарову набело, Устин стал прятать черновик. Сперва хотел порвать, а клочки - в окошко. Но коли его стерегут, то могут клочки подобрать. Под тюфяком черновик прекрасно помещался - но, когда обыскивают помещение, первым делом туда лезут, уж это Устин знал доподлинно. Сжечь разве?
Он подпалил черновик от лампады, сжег на подоконнике, пепел пустил по ветру и вздохнул с облегчением. Письмо сунул было туда же, на пазуху, где уже лежал переписанный манифест, но вдруг задумался - что, коли его при попытке бегства изловят и обыщут?
Кончились же все эти мучения очень просто - пришел отец Аффоний, вывел Устина в отхожее место, привел обратно в келью и там запер. Ночью-де молиться и спать положено, а не шастать Бог весть где. Опять же, послушание дадено - и коли удастся исполнить его к рассвету, то тут же замок будет снят, путь в храм Божий свободен.
Устин сел на топчан и долго с ненавистью глядел на запертую дверь.
Что-то в речах отца Аффония навело его на мысль, что еще не скоро будет снят замок, не скоро раба Божия Устина выпустят хотя бы отстоять службу. Чем-то он внушил подозрение отцу Флегонту и отцу Аффонию. Кабы они не понимали истинного смысла заказа - то все было бы хоть малость иначе, без излишних строгостей. И все это делается с ведома отца игумена, по его благословлению.