Подноготная любви
Шрифт:
Это экспериментально доказано ещё в XVIII веке, ещё в те времена, когда гипноз назывался «животным магнетизмом». Подобно тому, как кусок железа при прикосновении к нему постоянного магнита намагничивался и тем уподоблялся индуктору поля, так и человек, отдавшийся во власть гипнотизёра (вольно или полувольно), становился как бы его копией. После знаменитых докладов 1784 года целых двух комиссий, назначенных по приказу Людовика XVI, в которых опыты по магнетизёрству осуждались, центр подобных упражнений переместился в Великобританию (Брейд), и для конспирации «животный магнетизм» стали называть «гипнотизмом» или «гипнозом». Но и в Англии основной феномен гипноза — исчезновение личности гипнотизируемого и появление в нём индивидуальных черт гипнотизёра — естественно, сохранился. Целителями они себя стали называть
Механизм возникновения mania anglicana (а в терминах нашей книги просто гипнабельности) прозрачен и формируется в детстве: что бы нелюбимый ребёнок ни сделал — всё плохо, за всё следует наказание в виде, как минимум, энергетического удара. В результате затравленный, запуганный ребёнок полностью отказывается от своей воли и, спасаясь от боли, начинает угадывать настрой карающей матери и, как следствие этого настроя, те поступки, которые могут вызвать несколько меньший её гнев. Слова матери не имеют значения, потому что такого рода матери всегда врут. Но даже если вдруг они и захотят сказать правду, то ввиду нецелостности мышления, в основании которого стоит нереальная самооценка и разнообразнейшие восторги, всё равно получится враньё. Совершенствование этого свойства угадывать и делает такого ребёнка сверхчувствительным, экстрасенсом (в современной популярной терминологии), а неизбежно сопутствующее отсутствие воли — игрушкой в руках некрофилов. Что отнюдь не делает самого ребёнка неподавляющим.
Mania anglicana Маши Толстой проявилась, среди прочего, в том, что пока она была в семье детства, то, спасаясь от ненавистной матери рядом с отцом, она свою «любовь» к матери проявляла в инверсированной форме — делая всё наоборот, чем та от неё требовала. Тем, как ей казалось от рассмотрения поступков, которые она совершала, искренне следовала учению своего отца. Люди иного, чем у Льва Николаевича, ума именно такой её и воспринимали, ещё бы: она вела простой суровый образ жизни без роскоши, «работала сельскохозяйственные работы», помогала отцу. Но стоило ей выйти замуж за Н. Л. Оболенского, совершенно противоположного отцу человека, она вытребовала свою долю наследства, от которой ранее во всеуслышанье отказалась, и свой новый дом стала обставлять максимально роскошно. На основании этого поверхностные наблюдатели делают вывод, что образ её мыслей полностью изменился. Но это не так. В обоих случаях она оставалась истинно маменькиной дочкой. Сам Лев Николаевич никогда Машу своей последовательницей не считал.
Маша Толстая много и беспрестанно влюблялась. Причём в людей, совершенно ей чуждых (явно не в аналогов отца, скорее в аналогов своего младшего брата Андрея, или попросту — в дрянных людей), поэтому Льву Николаевичу, уже более-менее научившемуся разбираться в людях, всё время приходилось отговаривать её от болезненных браков. Про внешность Маши говорили, что она «не очень красива», из чего можно сделать вывод, что она была «красива, но не очень». На самом же деле внешне она относилась к тому типу женщин, про который откровенные люди говорят — «без слёз не взглянешь». Тем не менее, в Машу страстно влюблялись десятки мужчин, причём беспрестанно (даже когда она была якобы «толстовкой»). Из одних только этих многочисленных влюблений можно догадаться, что по направлению ума, сердца и духа она была мамина. (В Машину сестру Таню тоже страстно влюблялось десятки мужчин, а Александра и вовсе во время Первой мировой войны была удостоена звания полковника и награждена тремя Георгиевскими крестами за храбрость. Последнее, кстати, и является причиной, из-за которой сама она не влюблялась. Подход здесь следующий: известен следующий вид травм военного времени — солдат, оказавшийся в опасной ситуации, хочет позвать на помощь, но не может. Замечено, что после этого он становится гипнабельным: если же трагический эпизод вновь прорабатывается на уровне ассоциативно-образного мышления, гипнабельность пропадает. Александра не была труслива — потому страстно и не влюблялась!)
Была ли Маша счастлива? А может ли быть
А ведь как невинно всё начиналось! Всего лишь с восторга перед чистой-чистой невестой Сонечкой! В которую столь многие восторженно влюблялись. А что это за излюбленное в народе чувство — восторг?
Скажите, а что могут так любить некрофилы — яркие и жухлые? Восторг — то состояние, в которое некрофилы впадают перед другими некрофилами: актёрами, императорами и прочими танеевами. Это — предсмертное состояние! Естественно, достигается восторг не только с помощью химикатов наркотического действия, как то практикуют малочувствительные говнюки, но и психоэнергетически. Но каковы бы ни были приёмы, желанное для обывателя состояние — предсмертное. А какое другое состояние может быть излюбленным у некрофилов?!!
Индивиды иерархо-магического мышления, которые всеми правдами и неправдами добиваются признания оправданности своего присутствия при агониях как можно большего числа сограждан, — врачи-реаниматоры, священники — для деструктурирования своей защитной логической оболочки и, как следствие, увеличения её проницаемости для некрополя, для усиления своего анального удовольствия (кайф, восторг) рядом с агонизирующими, придумали хитрый психологический приём: неизбежное для умирающего состояние восторга они определяют не как естественный этап отмирания организма, а перетолковывают примерно так: восторг — это высшее насладительное состояние, самое прекрасное из всех возможных, которое появляется в том числе и перед смертью, потому что труп видит тот свет, который прекрасен, им и восторгается. А раз так, то восторгайтесь, восторгайтесь, обыватели, и при вашей якобы жизни. Нам ваш восторг в удовольствие. Как при агонии вам подобных.
Послушно восторгался перед Софьей Андреевной и Лев Николаевич. И ладно он был бы как все, но ведь это был человек, который хоть лишь и к концу жизни, но понял, что недостижение женщиной интеллектуального уровня мужа, в частности, Софьей Андреевной — его, Льва Николаевича, — вовсе не следствие половых, генетических или социальных причин, а следствие всего лишь нравственного выбора. И чем ближе к концу жизни был Лев Николаевич, тем отчётливей он это начинал понимать — и высказывать. Но явно генитальная мысль эта, как можно судить по публикуемой о семействе Толстых литературе, совершенно недоступна тысячам исследователей, развлекающимся или зарабатывающим на творчестве непонятого гения.
Так что, начиналось всё у Льва Николаевича, как и у многих, мило: с восторгов. А закончилось тоже гнусно: судьбами дочерей — такими же, как и у многих.
Но и брачные судьбы сыновей лёгкого чувства не вызывают. К примеру, можно рассказать об Илье Толстом. Его последняя жена Надя была теософкой, корыстной и вульгарной. Наученная каким-то индусом, она своего болеющего мужа заставляла следовать вегетарианской диете (полноценной ли?), из которой были исключены даже яйца, жиры и соль. Она готовила отвратительные настои из экзотических трав и заставляла мужа их пить. Сама же принципиально питалась молоком, апельсинами и не брезговала ни индейкой, ни рыбой. Она всё время пилила своего мужа, рассуждала о возвышенности своей души, а в комнатах было невообразимо грязно. Эта Надя, несмотря на близость смерти мужа, уехала в Нью-Йорк, оставив Илью на руках у Александры Львовны.
Вот как описывает его смерть врач-реаниматор Сергей Михайлович Толстой (опираясь на записи своей тёти Александры Львовны):
«…Предчувствуя его конец, Саша вошла в его комнату, зажгла лампу в изголовье и стала читать молитвы. Он стонал, в груди клокотало. Вдруг он коснулся иссохшей рукой лба, потом его рука опустилась на грудь. Сестра закончила за него знамение креста. Он широко раскрыл свои большие, глубокие, синие глаза. На лице его выразилось такое удивление, такой восторг, казалось, он увидел что-то такое, что было недоступно простым людям». (С. М. Толстой. «Дети Толстого».)