Поднять на смех!

Коллектив авторов

Нет, нет, парни, с тем аксакалом, Михаилом Ивановичем, шутки плохи. Было это опять в том же лесу Тагай. Всю ночь дождь лил, потом весь день, и не видно было, что собирается перестать. В аиле сесть стало негде. Да еще Кузунь уехала в деревню за хлебом и солью. Что одному лежать, думаю. Пойду-ка к табунщикам. Перевертываю наизнанку шубу овчинную и шапку, чтобы не промокнуть, выхожу на улицу. Темнеть стало. Лошадь моя — за рекой кедрач был, — видно туда ушла. День мне ее ловить, потом седлать — пешком пошел. Пришел к ним, спят. Один лежит у самого входа в шалаш. Смотрю: Йогорко, тот самый парень, который хвалился каждому встречному-поперечному, что служил в армии в Уссурийской тайге и ловил живьем тигров. Я ткнул его пальцем в грудь. «Отодвинься, парень, войти хочу». Как тут Йогорко закричит:

— Медведь! Медведь!

Ух! В шалаше будто граната взорвалась. Миг — и никого. Кричу, никто не отзывается. Что мне осталось делать? Собрал в шалаш все ихние ружья, повешенные на кедре. Каких ружей там только не было, тут и карабин, чуть не со слезами выпрошенный табунщиками у милиции, и самоделки, и двустволка, заряженная картечью, и малокалиберка. Тепло — и шубы, какие хочешь. Можно блаженствовать. Лег и уснул.

Как только над горами рассвет занялся, появился Йогорко. Босой, без шапки. «Э-э, д-дя-дя К-кактан-чи, — говорит, — к-когда вы пришли? В-вче-ра к-к-нам м-мед-ведь в г-гос-ти

п-ппо-жаловал. М-меня ч-чуть не-не с-съел». А я до того не замечал, чтобы он заикался. Слушаю его и будто удивляюсь. За ним прихромал старый Ойбой. «Бата-а, — удивляется он, осмотрел Йогорко, даже пощупал его. — Ты живой, оказывается. Вчера ночью он ведь тебе грудь порвал. Я сам кровь видел. Кактанчи, откуда ты здесь? Скорее чайник ставь для нас, пострадавших. Хоть чаем сердце успокою». Старику семьдесят с годком, да он еще и хромой, а когда бежал — всех опередил. И под конец, когда уже солнце взошло, пожаловали еще два молодца: Карачырай и Сарычырай. Карачырай говорит: «Бежал я, бежал и, когда в животе закололо, полез на кедр. Слышу, за мной кто-то гонится, пыхтит. Надо же, подбегает к моему кедру и карабкается. Не помню как, но уж, наверно, быстрее белки забрался на самую верхушку, сижу тихо-тихо… Уже рассвет скоро, а оно все подо мной сопит. Перед самым восходом ка-ак чихнет! Да это треклятый Сарычырай! О чем только за ночь я не передумал. Смотрите, люди, не поседел я? Сарычырай сидит, раскачивается из стороны в сторону и одно повторяет: «Ой-ой-ой! Ай-ай-ай!»

Э-э, мы, чабаны, табунщики, скотники, как соберемся в тайге, так всю ночь у нас байки. Я же говорил, у меня всегда язык чешется. Только в тайге зуд малость и унимался… Тот старый Ойбой тоже мастак был пустословить. Слова у него так и текут, так и текут, словно бусины по нитке, и конца им нет. Слышали бы вы, как они гнали овечек в Бийск на мясокомбинат, животы бы надорвали. Мой кум Бойдон тоже гнал о ними. Как они спустились в степь, пропал мой кум. Три дня о нем ни слуху, ни духу. У ребят чуть не на палец шеи вытянулись от ожидания. Появился Бойдон и еще спрашивает: «Что сидите, ребята?» Те его чуть живьем не съели. Бойдон по земле ползает: «Простите, ребята, простите. Встретил старую любовь, не то что вас, — бога забыл. Два дня сам буду пасти, сам буду караулить две ночи». Парни согласились, но чтобы он после этих двух ночей еще три дня кашеварил. На том и порешили… Старик Ойбой, так случилось, недоваренным мясом объелся, что ли, четыре раза ночью на двор выходил. Как ни выйдет, замечает: у ворот загона что-то черное, длинное лежит. Живот-то отпустило, дай, думает, погляжу. Оказывается, Бойдон лежит. Храпака задает и губами причмокивает. Тут старик Ойбой снимает с себя тулуп, накрывает Бойдона, наваливается на него и давай мять. «Припугнул, и хватит, теперь не будет спать», — решил старик. А у Бойдона как только рот освободился, так он и заорал: «Не убивай меня, не убивай… Моя янбалит войны… Адин абечка бери». Старик снова навалился на него. «Не убивай, — кричит Бойдон, — два абечка бери!..» Ойбой еще добавил. «О-о, Алтай мой, бог мой, — слышит. — Упсе абечка бери, упсе бери…»

Чего только не случается на белом свете, ребята. Всякое бывает, пока человек живой. Вот тот же старик Ойбой однажды… Сидите, сидите, куда вы? Э-э, автобус подошел. Ну, что ж. Тогда до свиданья! Счастливо вам! Ел-пил, спасибо. Будете в Корболу, заходите ко мне. Спросите, где Кактанчи живет, каждый покажет…

Эх, ушли… А разговор ведь только начали. Рассказать бы кому-нибудь, как я в Кебезени лес валил, как в город ездил, как охотился. А сколько ночей за картами провел и за кого я только девушек не сватал… Было это с моим тестем Тысом. До рассвета он в карты играл. Потом вернулся домой, сел чай пить и вдруг закричал: «Крою твоего червового туза!» и хлоп свою чашку на пол. Э-эх, разговор только начинался!..

Эх, давал я трепака По улицам Том-Туры. Девок ихних за бока Щекотал до дури. Эх!..

Я ездил тогда в район по каким-то своим делам и рассказы Кактанчи слушал, сидя за соседним столом. Недавно опять приехал, вижу: сидит Кактанчи возле двери той же самой чайной. Одет в дорогое пальто черного сукна с серым каракулевым воротником, подпоясан кушаком красного ситца. Новая из лисьих лапок шапка на нем и новые пимы. Никак не сравнить его с тем Кактанчи в брезентовом плаще. Только теперь у него под левым глазом большущий — с печать председателя колхоза — синяк. А другой глаз хоть и без синяка, но заплыл. Очень смешной вид — у него и так глаза узкие. Когда Кактанчи смеется, они совсем закрываются, и он перестает видеть. Рассказывал же он, как работал шофером на полуторке. Бывали с ним такие случаи: едет, едет и вдруг ни с того ни с сего останавливает машину. Это Кактанчи посмеяться захотелось. Посмеется, посмеется — дальше поедет. Потом опять… Разбил он свою полуторку, когда возил в город, в больницу двоюродного дядю Кочурчы, знаменитого на всю округу острослова.

Подошел я к Кактанчи, поздоровался. Не узнает. Да и откуда ему меня помнить. Все равно обрадовался: есть с кем поговорить! Он тут же начинает, словно меня только и ждал:

— Э-э, парень, с того случая лет, наверно, десять прошло. Белковал я осенью в лесу Тагай. Подъезжает к моему шалашу бледнолицый белобрысый человек. Высокий, сутулится, а на лбу у него большущая родинка. Обменялись мы с ним трубками. «Что за человек будете?» — спрашиваю. «Из сеока телес, — отвечает, — с верхней Катуни. Таштанчи я — подкидыш. А вы что за человек будете?» — «Из сеока тодош, — говорю. — Кактанчи я — последыш». Как услышал мои слова тот человек, вижу — броситься готов на меня. Лицо так и покраснело, вены так и вздулись. Швырнул мою трубку и, ничего не сказав, уехал… Бата-а, парень, оказывается, правду говорят: кто детей растит — породнится со многими людьми, увидит небывалые земли. Мой старший сын кончил институт на ветеринара и привез невесту. Родители невесты — с верхней Катуни. Да мне хоть где живите, доберусь. Поехали трое: сватами я и мой дядя Шуткер, свахой моя Йене — жена брата. Дороги туда трудные, крутые, но все же добрались. Заходим мы в избу отца невесты. У меня, кажется, сердце в груди не умещается. Опустился я на колени перед отцом, снял шапку, поклонился. «У большой просьбы ни тайны нет, ни стыда. Воры мы, пришли с повинной». — «А что вы украли-то? Богатство мое в избе все целое, скот в кошаре весь по счету». — «Черноволосое дитя украли мы, черноволосое дитя. Плохого не хотели, украли, чтоб дочь ваша к детям детей прибавляла, к скоту скот умножала. Речи наши — сватовы, колена — зятевы». Тот сидит, как камень, и пиалу, протянутую мной, не берет в руки. Тогда запел я: «Пусть пиала моя, выдолбленная из нароста на березе, покажется вам, отец, вылитой из золота, а арака в ней пусть будет, отец, целебным лекарством. Шелкогривого аргамака выходили вы для нас, отец». Пел я, пел, и вдруг — кыч! — из глаз только искры посыпались. «Не с той ноги плясать пошел! — слышу крик. — Это ты, клейменое ухо, в тайге

мое имя разыгрывал? Шутил надо мной! А ну, марш за порог!» Тут уж и я вспомнил. Как же не узнал того бледнолицего, белобрового! А родинку на лбу как мог позабыть! Что делать, повалился ему в ноги: «О-о, отец, пусть у меня детей не будет, Кактанчи мое имя. Не сам так назвался, от родителей имя получил. Нет у меня другого имени, нет!» Как услышал это он, так и схватил мою пиалу, выпил до дна… Три дня держал — никак не отпускает. Угощает, потчует. А сам все поет: «Чай ароматный, чай индийский, как бы не перекипел он. Сват мой, издалека сват мой пришел, как бы худого не сказал…» Песни его и теперь у меня в ушах звенят… Да, такой он, сват мой. Осенью, как выпадет снег, решили вместе поохотиться… А зверья, дичи в тех краях, говорят, полно… От него вот еду. Ну, парень, в воскресенье приезжай в Корболу на свадьбу. Десять баранов режу.

Был я на той свадьбе, но о ней уже другой рассказ.

Перевод с алтайского А. Кузнецова.

АЛЕКСАНДР КАЛГАН

СОЛОВЕЙ И ЯСТРЕБ

В миг вдохновенный песнопенья, Наверное, от умиленья, Глаза Соловушка закрыл. И Ястребом проворно схвачен был. — Ты громко пел, душа моя, Хоть сам не больше воробья. Хотел позавтракать на славу, Да толку никакого, право: Весьма непривлекателен на вид — Раздразнишь только аппетит. — Так отпусти меня скорей! — Сказал наивный Соловей, От страха трепеща тревожно. — Что ж, отпустить, пожалуй, можно…. Скажи лишь всем, душа моя, Что в роще пел не ты, а я. — Сказать заведомую ложь! Ведь ты же, Ястреб, не поешь?! — Да, это так на самом деле, Что тут поделаешь с тобой? Скажи тогда, что вместе пели — Я, так сказать, соавтор твой. — Нет! — гордо вымолвил Певец, Напрягшись, чтоб не выдать дрожи. — Я не обманщик, не подлец, И правда мне всего дороже! — Ах, так, душа моя? Тогда и ты умолкнешь навсегда! Ты позабыл, что я — величина! …И в роще воцарилась тишина. Мораль сей басне не нужна.

ХВАСТЛИВЫЙ КОЛОС

Среди просторов золотых, Под грузом зерен налитых, Колосья гнулись до земли И распрямиться не могли. А он, один, набрав разбег, Был выше всех, Заметней всех. — Низкопоклонники, — Презрительно он цедит, — Вот потому никто вас и не ценит, Что вы боитесь голову поднять. Неужто вы не можете понять, Что гордым нужно быть и смелым? Тянуться к солнцу, быть с ним наравне, А тот, кто низко гнется в тишине, Не может быть заметным или спелым! — Так и стоял с поднятой головой — Особый, не простой, не рядовой, Тянулся вверх, с презрением к простым, Лишь потому, что был совсем пустым.

МУРКА И БАРБОС

Когда зима вошла в свои права, У Мурки кончились дрова. Лежать бы ей на теплой-то печи И песенки мурлыкать сладки, Да холодны уж больно кирпичи — Замерзли лапки. И вот по данному вопросу Пришла она к Барбосу: — Барбосик милый! Что скулишь? Иль нездоров? Так дышишь тяжко! Да как ты в жутком холоде сидишь, Чудашка? Переходи ко мне и вместе заживем, А конуру твою мы на дрова снесем… — Барбос развесил уши, внемля, И перешел он в Муркин дом. А конуру свою немедля На слом. Но лишь весна пришла, и с крыши Кот замяукал Мурке в тон, Встряхнулась Мурка шубкой рыжей И прогнала Барбоса вон.

СОРОЧЬЯ ТАКТИКА

Сорока со столба Голубке стрекотала, Сидящей посреди гумна: — Ах, как тебя, Голубка, жалко стало! Ты, погляжу, всегда одна. И как только терпения хватает! Ты яйца греть садишься, дни губя, А к Голубю Кукушка прилетает И в лес его уводит от тебя. — Неправда! — ей Голубка отвечает. — Ни разу Голубок не изменил. Да он, коль хочешь знать, во мне души не чает — Сейчас меня на яйцах заменил. — Какой позор! — Сорока восклицает. И растрещала сплетню по лесам: — Голубка-то с Дроздом вовсю гуляет, А муж птенцов высиживает сам! — Сия история едва ли Нуждается в морали.