Поднятие уровня в одиночку. Solo Leveling. Книга 1
Шрифт:
– Плоть отторгает зло! – пропели в клетках, и окровавленный рот небесного эмиссара Сашки Соловья изогнулся в торжествующей усмешке. – Душа спасается…
Чугай глухо зарычал. Ни гнева, ни страха, ни жажды мести не чувствовал он в этот момент – лишь боль, безжалостную, слепящую сильнее архангелова тела. Боль предательства, боль утраты, боль многочисленных смертельных ран. И когда Соловей, по-прежнему усмехаясь, вытянул из крыльев своих два пера, обернувшихся остро заточенными серпами, Иван Демьянович только прибавил шагу. Меч заскрежетал по бетону и взметнулся к потолку.
Клинки встретились с протяжным звоном. С первых же
Хор завел победную песнь.
Иван Демьянович пропустил бы этот удар. У него иссякли последние силы, и руки, налитые чугуном, повисли бессильными плетьми. Соловей, оскалив алые зубы, взмахнул над его головой серпом. Чугай почувствовал, как мать оттолкнулась от плеч, и увидел краем глаза серую тень, метнувшуюся навстречу изогнутому лезвию. И когда серп пропорол то, что когда-то было его матерью, и остановился, завязнув в призрачной плоти, из ран Ивана Демьяновича потянулись черные дымные струйки, пахнущие свинцом и жженой плотью. Пахнущие серой. Они становились все плотнее, повисли в воздухе, изгибаясь при каждом движении, точно водоросли, а затем обвили запястья архангела, сдавили их, вывернули. С оглушительным лязгом упали на пол серпы. Распахнул Соловей бездонную сияющую пасть, заверещали в ужасе певчие в камерах, задрожали, полезли на стены.
Клинок вспыхнул зловещим бледно-синим пламенем. Архангел дернулся изо всех сил, забил крыльями. Но дорога к небесному триумфу под его ногами уже обернулась кривой тупиковой тропкой.
– Я токарь, сука… – проскрипел Чугай и вогнал меч в грудь Соловью по самую рукоять. – Кто ж меня оштрафит?!
Рассеялись дымные петли, и архангел отпрянул, утягивая клинок из рук Ивана Демьяновича. В агонии, трепеща всем телом, метнулся к алтарю, но упал, запутавшись в опавших крыльях. За решетками хрипели, захлебываясь кровью, бомжи и пьянчуги. Сияние стремительно угасало, бронза перьев мутнела, покрывалась тонкими трещинами. Все величие исчезло, как тонкий лампадный дымок, – на полу корчилось, безуспешно силясь подняться, жалкое и нелепое создание, похожее на сбитую камнем чудовищную птицу.
Сашка Соловей второй раз за день испустил дух, на сей раз опроставшись, – обильно, не по-архангеловски. Подвал погрузился во мрак. Но Чугай во мраке видел куда больше, чем при свете Божьем. Фрески на стенах, изображающие Святую Троицу. Почерневшие от времени иконы, с которых оскорбленно смотрели святые лики. Застывшую на алтаре Лярву.
Пошатываясь, он подошел вплотную, бросил быстрый взгляд на бледное окаменевшее лицо. Лярва не дышала, глаза ее потускнели, как запотевшее стекло. На другом краю стола, меж широко раздвинутых, перемазанных кровавой слизью бедер, в мутной луже лежал неподвижно скрюченный комочек плоти, не успевший стать самим Сатанаилом.
Чугай не без труда перегрыз сизую веревку пуповины, взял свое дитя в руки. Круглая лысая голова, тонкие, словно карандаши, ручки и ножки, бесформенное туловище с проступающими ребрами – все это полностью помещалось в его широких рабочих ладонях.
Одного взгляда хватило, чтобы понять: ребенок оказался девочкой.
– Что делать-то, матушка? – спросил шепотом Иван Демьянович. – Что теперь делать-то?
Ответа не последовало. Никто больше не сидел у него на плечах,
– Что делать-то? – повторил Чугай и замер, оглушенный, посреди темного тихого подвала. Один на один с поражением. Три женщины, что были его жизнью, исчезли из нее разом и саму жизнь утянули за собой в небытие: мать, Лярва и дочь, которой он даже имени не придумал. Дымящиеся раны вновь запульсировали тяжелой болью.
Наверху раздался топот множества ног, донеслись приглушенные крики. И тотчас вздрогнуло дитя в ладонях Чугая, зашевелилось, разлепило веки. У девочки были Лярвины глаза.
– Идут, святоши, – сказало дитя голосом матери Чугая. – Ну-ка, выпусти меня…
Иван Демьянович, опустившись на колени, бережно поставил ребенка на пол. Девочка покачнулась на тонких ножках, но устояла и сделала несколько неуверенных шагов в сторону мертвого архангела.
– Знатно ты его… – одобрительно процедила дочь. – Меч хороший. Не забудь потом.
Топот приближался. Среди криков слышались молитвы, матерная ругань и истеричный хохот.
– Подмога, – сказал Сатанаил устами его дочери. – Весь город сюда бежит. С ружьями, с топорами и вилами – кто с чем. Нас убивать будут.
Лукавые глаза оценивающе сверкнули:
– Готов повергнуть Царствие Небесное? Волки в лесах уже поют об этом песни.
За дверью грохотнул выстрел. Загремел раскатистый поповский бас, призывая детей Божьих не убояться зла и единой стеной встать на пути диавола. Шум толпы нарастал, разносился по изолятору звучным эхом. Сатанаил развел ручки в стороны, потом обернулся:
– Бать, ты это… закрой глаза. Я позову.
Чугай послушно зажмурился. Внутри, наполняя все тело необычайной легкостью, росло новое, огромное, неведомое прежде чувство. И когда лицо его обдало нестерпимым жаром, когда слезы, ползшие по щекам, испарились, а ресницы и волосы обуглились, когда мир вокруг стал белым от воплей сгоравших заживо друзей, соседей и собутыльников – тогда Иван Демьянович понял, что это за чувство.
Отцовская любовь.
Евгений Шиков. Куриная голова
Каждый roma с самого детства знает: если позади кто-то шепчет – то лучше не слушать, не отвечать и тем более не дай-то бог тебе повернуться. Особенно когда декабрь холодит зубы, а глаза запали от голода. Поэтому Марианна не обернулась, выходя из леса, – хотя и слышала, как кто-то зовет ее из самой чащи, а может ищет…
Мало ли кто там, в лесу, ее узнал? Цыгане с кем только знакомств не водят…
Свежий снег тихонько, почти нежно поскрипывал под ее ногами. Марианне к холоду было не привыкать – она с самого раньшества жила в его холодном дыхании. Еще когда лошади были огромными, небо – бесконечным, а лето каждый год целовало ее щеки в желтые пятнышки. Но раньше терпеть было как-то полегче – пока все зубы были во рту, сейчас иссохшем и жадно хватающем стылый воздух, пока все соки были в теле, сейчас слабом и покачивающемся при ходьбе, пока молоко было в грудях, сейчас таких вытянутых, высушенных и потемневших от жизни в пыльной времянке.