Подробности войны
Шрифт:
– Ну ладно, иди, да сообрази нам чего-нибудь закусить.
– Так что вы, товарищ капитан, меня не разбудили, я бы вам давно все сделал.
Оказывается, это тот самый Заяц, который у нашего комбата, у Ивана Васильевича Логунова, ординарцем был. А когда комбата ранили и в госпиталь положили, он к Лазареву перешел.
– Ну как, Заяц, живешь?
– спросил я.
– Очень хорошо, - ответил ординарец.
– Вы же капитана-то Лазарева знаете, какой он человек, С ним можно хоть на край света!
Мы с Лазаревым
– А ведь знаешь, - говорил Лазарев, - тогда, под Сутоками, не окажись меня рядом, не было бы Замкового. Я выскочил на просеку и вижу: солдаты, как бараны, бегут, винтовки побросали, а Замковой дует впереди и кричит: "Окруженье! Окруженье!" Мы с Малышевым - помнишь, командир взвода связи был у Тагушева?
– положили их в снег и сами залегли.
Смотрим, три немца вышли из-за поворота и давай из автоматов с брюха строчить. Ну, мы их всех и уложили. Кончилась перестрелка. Замковой мне сказал: "Ну спасибо, выручил". Видно, стыдно ему было. Представляешь, когда я сегодня к Замковому вошел, он, показалось мне, как-то неловко себя почувствовал. Испугался, что ли? Неприятно, видимо, до сих пор. Я же свидетель. Как он в суде называется?
– Свидетель обвинения, - подсказал я.
– Ну вот видишь, обвинения. Конечно, разве приятно ему видеть меня сейчас? Не знаю, пьет ли сейчас. Раньше-то, помнишь, упивался. От страха, что ли? Сейчас много пить побоится - начальство рядом. Узнают, продвижения не дадут.
Мы просидели с Лазаревым до полуночи. Я больше слушал, он говорил много, но не о себе.
– Вот мы вспомнили Замкового, вояка-то никуда, а продвинулся. А мне в голову другой эпизод лезет, помнишь, из Коровитчина нас немцы выбивали? Ты бегаешь по траншее и кричишь: "Ребята, нам только сейчас отбить, а там подкрепление подойдет!" Я думаю: "Подкрепление? Где оно?" Смотрю, а у тебя правая рука в фуражке. "Что, - спрашиваю, - руку-то в фуражке держишь?" "Да так, - говоришь мне, - царапнуло! Не до того сейчас!"
А потом, когда ночью ушли, начали тебе руку перевязывать в медпункте, а там, смотрю, от большого пальца ничего не осталось, а указательный будто кто вдоль разрезал. Другой на твоем месте, возьми того же Замкового, месяц в госпитале проволынил бы.
– Ну скажешь тоже, - возразил я ему.
Он забрал мою правую руку в свою ладонь и рассматривал исковерканные пальцы - большой и указательный, а мне стыдно стало оттого, что другой человек рассматривает мое уродство.
Видно было, что Лазарев истосковался по своим. Потому и говорил, говорил о людях, о том, как мы вели себя в боях, кто трусил, а кто нет, кто рвался вперед, а кто отсиживался в укрытиях.
Потом вдруг ни с
– Знаешь, мне один в госпитале объяснял: "Это, - говорит, - хорошо, что тебя ранило. Когда долго не ранит, то сразу убивает, наповал". Выходит, я свою очередь отбыл?
– Значит, - обрадовался я, - сейчас можно спокойно жить?
– А еще этот товарищ говорил: "Хорошо, что бабой не обзавелся, да ребят не наделал". И знаешь, как рассуждал: "Вот, - говорит, - у меня их трое, дак ведь, однако, все время перед глазами стоят, забыть не могу. Вот я их, говорит, - на свет произвести-то произвел, а вдруг меня убьют, куда они без меня-то?"
Я почувствовал хмель, какую-то необъяснимую тоску и любовь к Лазареву, давнему другу, но высказать это ему прямо в глаза не сумел.
– А где мы тебя тогда потеряли?
– вдруг вспомнил я.
– Все будто шли рядом. Посмотрю, ты на виду, и мне будто весело.
– В овраге. Мне бы, дураку, - объяснил Лазарев, - обойти его, а я туда, думаю, скорее на высоту взлезу. А когда увидел, что кругом котелки да противогазы валяются в этом овражке, так и понял, что влип. Тут он меня сбоку из пулемета и саданул.
Лазарев заметил, что я устал, придвинулся ко мне, потрепал волосы и толкнул на подушку:
– Спи, завтра рано вставать. Мы здесь от подъема до отбоя занимаемся командирской учебой. Говорят, уже идет пополнение. Скоро получим людей и в бой. Истосковался я по людям и по делу. Ну что делаем? Сам посуди: мне это уже сто раз надоело. Кому-то, кто еще не пахал, тому надо. А нам-то зачем?!
Он еще что-то говорил, но я незаметно уснул, уяснив твердо, что завтра мне заниматься необязательно.
Проснулся, услышав, как кто-то бил в рельс, подвешенный у домика. В несколько голосов дежурные кричали громко и весело:
– Подъем!
Я собрался подниматься, но подошел Лазарев и сказал:
– Спи. Провизия на окне. Скажи, чтобы ординарец печку истопил замерзнешь днем. Будь здоров. В обед прибегу.
Я снова уснул.
Проснулся оттого, что в комнате стало тепло. Ординарец сидел у печки, смотрел в огонь и словно колдовал на угольях. Заметив, что я проснулся, обернулся.
– Товарищ капитан, сон страшный приснился. Будто старшего лейтенанта Ишмурзина убило.
– Чепуха все это!
– Да, конечно, чепуха. К перемене погоды, видно. Но все-таки неприятно.
Ординарец приготовил завтрак, не спеша поели. Я оделся и вышел - нужно было представиться начальнику резерва.
Когда я шел по тропинке, пробитой в снегу в сторону штаба, мимо пробежал офицер. Я еще толком не рассмотрел его, а крикнул:
– Тагушев!
Тот даже на мгновение не остановился и, будто не узнав меня, ничего не ответил. Стало обидно.