Подвиг

Краснов Петр Николаевич

Когда то, двнадцать лтъ тому назадъ, Мишель Строговъ былъ славнымъ десятилтнимъ мальчикомъ, съ русыми мягкими волосиками, онъ готовился поступить въ корпусъ и продолжить славное служенiе Отечеству рода Нордековыхъ. Но, налетла революцiя. Отецъ, бывшiй на фронт, очутился въ Добровольческой Армiи, мать, посл долгихъ мытарствъ, арестовъ, издвательствъ, посл многолтней разлуки, по объявленiю отъискала мужа уже въ Париж, и помчалась, преодолвая тысячи опасностей и лишенiй, къ нему.

Шура оставался сначала на попеченiи бабушки. Началась для него новая, необычная, полная впечатлнiй жизнь. Пролетарская школа второй ступени… Холодъ и голодъ. Новый языкъ, хулиганскiй жаргонъ какой то, раннее развитiе и познанiе жизни. Грязныя, развратныя двчонки. Дома — чопорная бабушка, не понимавшая своего внука и боявшаяся его. И мало по малу славный

мальчикъ Шура преобразился въ гражданина Нордекова. Онъ пересталъ креститься на храмы Божiи, пересталъ ходить въ церковь, проникся уваженiемъ къ физической сил, записался въ комсомолъ…. Потомъ вдругъ какъ то прозрлъ, испугался, что его возьмутъ въ красную армiю и при самыхъ невроятныхъ обстоятельствахъ, забравшись на шведскiй пароходъ въ Ленинград, бжалъ заграницу. Безъ паспорта, безъ какого бы то ни было документа о томъ, кто онъ, Мишель сталъ пробивать себ дорогу жизни. Попалъ во Францiю, использовалъ свои знанiя французскаго языка, полученныя въ раннемъ дтств отъ матери, и съ перваго же знакомства съ полицейскимъ комиссарiатомъ съ чисто совтскимъ искусствомъ лжи сдлался французскимъ гражданиномъ Мишелемъ Строговымъ и выправилъ себ вс нужныя для этого бумаги.

— Какъ странно, Мишель Строговъ?… Совсмъ, какъ въ модномъ фильм, - сказали въ полицiи.

Ему, конечно, не поврили бы и не дали бы ему документовъ, да уже по очень необычному длу онъ попался въ полицiю. Онъ безъ всякихъ на то правъ здилъ на такси. Пассажиръ забылъ въ карет бумажникъ съ деньгами, боле трехсотъ тысячъ франковъ. Шофферъ вс деньги доставилъ въ полицiю и отказался отъ вознагражденiя. Сдокъ, почтенный французъ, пораженный честностью и безкорыстiемъ молодого человка съ такимъ необыкновеннымъ прошлымъ, съ такою громкою Жюль Верновскою фамилiей, съ лицомъ скоре симпатичнымъ, сталъ хлопотать за Мишеля. У него были связи въ томъ французскомъ город, гд это случилось, Мишель Строговъ былъ признанъ и получилъ права французскаго гражданства. И потекла его новая безпечная жизнь молодого француза, который не былъ французомъ. Были маленькiя связи съ мидинетками, были увлеченiя кинематографомъ и танцами и все вылилось въ упорное стремленiе къ слав, къ деньгамъ, къ извстности, къ посл военной знаменитости. Были колебанiя кмъ стать: — первымъ футъ-болистомъ, танцоромъ, кинематографическимъ артистомъ, велосипедистомъ, побивающимъ рекорды, или еще кмъ нибудь. Боксерская слава, сказочные оклады, выплачиваемые чемпiонамъ бокса окончательно убдили его и опредлили направленiе его карьеры. Съ документами Мишеля Строгова ему уже не трудно было перебраться въ Парижъ и устроиться шофферомъ въ гараж. Здсь, и совершенно случайно, онъ узналъ изъ газеты, взятой имъ у сосда, Русскаго шоффера, что полковникъ Нордековъ въ какомъ то открытомъ собранiи будетъ длать докладъ. Мишель пошелъ на это собранiе больше изъ любопытства, чмъ изъ сыновнихъ чувствъ. Узналъ отца, нашелъ въ числ слушателей мать и пришелъ къ нимъ. Встрча была трогательная, но она не тронула Мишеля… У него уже выработался спокойный, практическiй, чуждый сентиментальности, взглядъ на жизнь Онъ изъ совтской школы второй ступени зналъ, что отецъ и мать это только физiологическiя понятiя, и на родственныя чувства гражданину новаго, послвоеннаго вка съ высоколетящаго аэроплана наплевать. Но, когда уже въ крошечномъ домик, на rue de la Gare высокая, болзненная, худая женщина сначала обняла его со слезами и расцловала, а потомъ, точно смутившись, оттолкнула его и стала разсматривать, разговаривая сама съ собою вслухъ, онъ смутился. Какая то теплая волна пробжала по его жиламъ, и онъ не могъ найти ей соотвтствующаго физiологическаго объясненiя. Пришлось бы говорить о душ, а то, что у человка нтъ никакой души, что вс его движенiя и помыслы легко могутъ быть объяснены и истолкованы съ медицииской точки зрнiя — все это было еще въ раннiе годы пребыванiя въ совтской школ второй ступени имъ хорошо усвоено.

— Вотъ ты какой, — говорила между тмъ женщина, носившая имя матери, и Мишель съ любопытствомъ и волненiемъ, въ которомъ ему самому не хотлось признаться разглядывалъ ее. Она была очень худая. Ея лицо носило слды красоты, той красоты, какою каждая мать кажется красивой своему ребенку. Оно было вмст съ тмъ очень усталое, измученное жизнью и лишенiями. И только глаза ея сверкали особеннымъ восторгомъ, совсмъ непонятнымъ Мишелю, но почему то дорогимъ и льстившимъ ему.

— Вотъ никогда бы не подумала, что

у тебя будетъ такое лицо? Ты всегда былъ у насъ кругленькiй.

И вотъ тутъ у тебя были ямочки… И рснички были у тебя длинныя, предлинныя… И то сказать сколько ты… Сколько мы вс пережили…

Она хотла его спросить, вруетъ ли онъ въ Бога, молится ли, ходитъ ли въ церковь, — и не посмла, а онъ ее понялъ безъ словъ и нахмурился, и когда нахмурился, сталъ уже совсмъ не похожъ на того славнаго вихрастаго мальчугана, который такъ изящно носилъ блую матросскую рубашечку, отороченную голубымъ и кого она готовила въ корпусъ. Она всмотрлась въ него. Она его узнавала и не узнавала. Припоминала его прежнiя черты и отъискивала ихъ въ зтомъ молодомъ человк въ странной для ея Шуры шофферской одежд. Онъ былъ ей родной и чужой въ тоже время.

Откуда у него такъ близко поставленные глаза и эта упорная, непонятная, неразгаданная мысль въ нихъ? Мысль манiака или сумасшедшаго… Онъ смотрлъ на нее, не мигая, и не могла она угадать, что онъ про нее думаетъ.

— Шура, — сказала она съ нжною ласкою, — ну, разскажи намъ, какъ ты добрался до насъ, какъ жилъ вс эти годы?… Господи!.. десять съ лишнимъ лтъ мы не видались… Оставила я тебя мальчикомъ, а вижу взрослымъ молодымъ человкомъ. Но ты вдь мн не чужой?… Да, мой родной?… Мой милый…

— Не называй меня… — Тутъ логически должно было послдовать слово: — «мама», но оно не послдовало. Оно точно выпало изъ памяти Шуры, какъ выпадаетъ слово изъ печатнаго набора, и Шура его не произнесъ. Она ждала и жаждала этого слова, и, не услышавъ его, смутилась и все прислушивалась, какъ онъ будетъ ее называть?… Онъ ее никакъ не называлъ. Говорилъ «ты», можетъ быть, потому, что она ему говорила «ты», но за этимъ сердечнымъ «ты» былъ холодъ безъимянности.

— Не называй меня Шурой. Особенно при другихъ… при французахъ. Я Мишель… Мишель Строговъ. Вотъ мой паспортъ.

Онъ ей подалъ паспортъ. Паспортъ былъ французскiй, и въ немъ дйствительно было прописано, что онъ Мишель Строговъ, родившiйся въ Россiи.

— Но какъ же это такъ?… — растерянно спросила она. — Ты перемнилъ подданство?… Ты больше не русскiй?

Ей это казалось ужаснымъ. Просто таки невозможнымъ. Онъ холодно посмотрлъ ей прямо въ глаза и съ тихой жуткой усмшкой сказалъ:

— А ты разв русская?…

Она поблднла. Ударъ, ей нанесенный, былъ слишкомъ силенъ. Ей казалось — она его не снесетъ. Но она продолжала настойчиво допрашивать. Она хотла знать всю правду, какъ бы ни казалась она ей ужасной.

— Но какъ же ты сталъ французомъ?.. Ты лгалъ?… Въ это слово она вложила всю силу души, все возмущенiе и отвращенiе ко лжи.

Онъ не смутился. Казалось, даже не понялъ, какое такое преступленiе онъ совершилъ. Его лицо оставалось холоднымъ. На немъ появилась презрительная, чуть замтная усмшка.

— Я выросъ и воспитался въ огн революцiи. Буржуазные предразсудки мн чужды. Почему нельзя сказать то, что выгодно и нужно по данному моменту? Это просто непрактично и глупо. Мн иначе нельзя было. Надо было жить. Безъ этого нельзя было пробиться и стать человкомъ. Быть человкомъ — это главное. Это самоцль. А тамъ русскiй, французъ, нмецъ, японецъ — не все ли одно?… Это отсталыя зоологическiя понятiя… Я съ ними не считаюсь. Да что тамъ говорить!.. Мы люди разныхъ поколнiй… He стоитъ объ этомъ спорить.

Мишель охотно согласился остаться жить въ ихъ маленькомъ домик, носившемъ скромное наименованiе: — «Les Coccinelles». Они осмотрли комнатушку наверху, переговорили съ хозяиномъ и на другой же день Мишель перебрался со своимъ боле, чмъ скромнымъ скарбомъ къ родителямъ. Онъ сдлалъ это не потому, что ему прiятно и радостно было зажить съ родителями — у него этого чувства не было — а потому, что нашелъ это для себя во всхъ отношенiяхъ выгоднымъ. Онъ этого и не скрывалъ. Онъ установилъ въ своей комнат свои порядки, какъ ему было удобно, не стсняясь никмъ и ничмъ.

— Здсь я физ-культурой могу заниматься, — сказалъ онъ, — да и жилплощадь здсь больше, чмъ у меня на старой квартиренк. И платить меньше…

Совтскiя словечки и неприкровенный матерьялизмъ и практичность коробили его мать, но она промолчала. Онъ въ этомъ не былъ виноватъ. Она надялась, что съ теченiемъ времени, ей удастся перевоспитать его и вернуть къ Богу и къ семь.

Тмъ боле не могла она обвинять сына, что она знала, кто виноватъ во всемъ ужасномъ крушенiи Россiи. Вся исторiя послднихъ лтъ была ею глубоко продумана и приговоръ былъ постановленъ.