Подвиг
Шрифт:
«Мои главные любви: Мура — Тянь-Цзин, Клавдия Н. — адрес неизвестен. Об остальных дамишках не помню».
«Письмо Стенберга из Маньчжурии. Он в полиции. Работа увлекательная. Недоволен, что начальство — китаец. Гораздо уважительнее, если это кадровый японский офицер. Фанза о двух комнатах, оклад приличный».
«Страшно скучаю после окончания мировой войны. Я хочу пристать к берегу, а пляж мне безразличен. Какие цвета будут болтаться на тряпках флагов, мне все равно».
«18-го выезжаю в степь. Отъемся, буду хлебать кумыс. Взять с собой:
Это цитаты из дневника монголера, взятые наудачу.
Во время последнего зимнего объезда степи, где он снимал рельефы и скаты по списку, пронумерованному в Долонноре, Лучников попал в метель, отморозил себе руку, заболел слабостью десен, у него выпали передние зубы. Согреваясь у жаровни в китайской фанзе, он засветил пленку и погубил ответственный снимок.
По возвращении из Долоннора Лучникова небрежно уволили.
Чем он занимается теперь — неизвестно.
ГАРНИЗОННЫЙ РАССКАЗ
В полковой харчевне Дао-Иня после долгой разлуки встретились два приятеля. Они сели ужинать, с удовольствием разглядывая друг друга. Это были товарищи по школе. Один Инохара, японский офицер на маньчжурской службе. Другой из них — низенький — военный инженер.
Заказав себе крабов, водку и бобы, Инохара продолжал рассказывать о скучных событиях своей полевой жизни.
— Должен сознаться, что служба моя не из легких, — сказал он, — Сами вы понимаете, маньчжурские партизаны — народ злой и бесполезный. Кончишь с одним, а из оврага лезет другой.
Весной я прилетал на самолете в Дао-Инь и тут же получил назначение.
Женщины в городе обитали невзрачные, я сказал бы — даже уродливые. Но есть у меня любовная претензия к китаянкам! Сутки целые провел в одном доме над речкой и плел циновки, извините за мысль.
Назавтра во главе отряда я пошел на подавление какого-то крестьянского бунта. Прибыли в Желтые Холмы. Нищенская местность. Одна кумирня и пол-огорода. Здешним китайцам жалеть себя нечего, поэтому они причиняют нам неприятности. Отряд у меня человек двести, горные пушки, пятнадцать пулеметов.
Тут получаю я сведения, что японский отряд, трудившийся до нас, был недавно окружен и вырезан. Представляю, как сладко было нашим парням подыхать среди этих картин природы. Их ведь направляли с островов на мирный театр!
Значит, рассказываю дальше. Мы выступили в направлении Сан-Ха. Солдаты мои, услыхав о неудачных делах, сделали томные глаза и заявили: «А с нами подобного не выйдет ли?» Но я по дороге сказал им несколько душевных слов:
— Фуджимото, за скверные толки по возвращении — под суд! Мацида — о поведении донесу начальникам! Грудь вперед и слухам не верить! Здесь всегда происходят бесстыдные бунты. Это маньчжурская болезнь.
Только успел я распушить своих, как мы уже добрались
Я разделил отряд, послав немного людей на правый фланг, с остальными бросился на врага. Нужно припомнить, что у нас было четыре танкетки, а у этих несчастных — охотничьи кремневики. Когда мы придвинулись, они забарабанили из своих игрушек по машинам, как дети радуясь шуму. Пользуясь этим, мы, поистине без потерь, врезались в первые ряды. Артиллерия и пулеметы начали поджаривать их с прямой наводки. Китайцы гнулись и лопались, как рисовая солома.
Когда пушки утихли, я крикнул — больше для того, чтобы размяться: «Сдавайте вещички, становитесь в ряд». Но, видно, они меня и не слыхали. Уцелевшие партизаны, спрятавшись за деревья, открыли огонь. Несколько наших японцев покровянило. В общем, минут через десять стало тихо.
Что касается правой группы, ее мы упустили. Она ушла от нас лесом в горы, а мы двинулись за ней. От большой ходьбы у моих солдат треснули сапоги. На ступнях ног налились водяные мозоли и болели. Однако шли и шли.
Синей ночью я с тремя взводами окружил кумирню и сельское управление. Шпион донес мне, что здесь спрятался весь хунхузский момо — так сказать, цвет. Заняв три сопки, мы захватили деревню в огневой мешок.
Пулеметчики, как полагается, открыли трещотку по темным домам. Запертые двери от пуль раскрывались и становились на ребро. То здесь, то там раздавался вой. Большие трусы, надо сознаться, эти китайцы. Несколько стариков выбежали на дорогу, молясь и крича, что они не партизаны, а мирное мужичье.
Расстреляв человек шесть, мы убедились, что партизан в деревне нет. Выходит, что даром пощелкали, но в общем не беда: в этих местах и каждая женщина — хунхуз. Население на ночь загнали в ограду кумирни, чтоб оно не вздумало шалить.
Утром выступили. Впереди были красные глиняные горы. Недавно прошли дожди. На дороге — грязь, зыбун, ямы. Пришлось вьючить пушки на быков и пулеметы — на лошадей.
Взяв восемьдесят отборных солдат, я углубился в ущелье. Скука такая, что хватает за сердце!
Туманное место. Кругом чернота. На камне, скрюченные в кулак, растут сосны. Медленно поднимаемся вверх. Не то сон, не то усталость. Тихо, как в зеркале. В мозги лезут всякие мысли. Что такое война есть, ответьте любезно. Ходить и кишку тянуть у другого? То ливень, то снег, то смерть, то отпуск! А в общем Япония продвигается в глубь страны.
Не успел я задремать, как слышу: за деревьями крики. Мой рядовой тащит с горы двух китайцев-подростков. Они бросаются лицом на землю, — ну, просто смешно и страшно смотреть. Я велел их поднять и спокойно начал расспрашивать. Они признаются и трепещут: «Идите вниз и влево, здесь находится партизанский отряд».