Подвиг
Шрифт:
Поверив мальчишкам, мы двинулись через овраг к скале, висящей над сосняком. В лесу-то мы и думали настигнуть улепетывающих духов. Но там, кроме птиц и зайцев, никого не было. Видать, мошенники соврали.
Проходив целый день без цели, в сумерки мы столкнулись лицом к лицу с мужичьим отрядом. Он стоял лагерем под горой и воображал, что его не видно.
Не стану вас утомлять подробностями. Перестрелка — всегда перестрелка, и кровь — всегда мокрая. Банда была по-самурайски уничтожена, кроме нескольких беглецов.
Охладив ружья, мы пошли к покинутым
В палатках мы нашли чай и еще теплую лапшу. Несколько женщин кричащих. Была настоящая ночь, и, что там ни говори, хотелось поспать. Я бы соврал, сказав, что мне спалось сладко. Женщины недалеко плакали хором. Утром я спросил у них:
— Отчего вы шумели и не давали мне спать?
Они сказали:
— Мы горюем по убитым вами мужьям.
— Хорошие мужья, — ответил я, — не стали бы терять свои жизни в бунтах бесцельных.
Но разве бабам втолкуешь?
Вдовы ревели и продолжали горевать.
Только мы собрались вздохнуть свободно, как наблюдатель сообщил, что в трех мирных деревнях — Бай-Хэ, Сань-Да-Хэ и Лю-Шань — объявилась новая партизанская банда. Триста хунхузов без страха и совести.
Погнались. В бинокль я увидел большой отряд. Спрятались за камнями; когда хунхузы подошли, со всех сторон открыли стрельбу. Получился горячий суп. К этой минуте подскочил конный взвод и врезался в китайцев. Тут-то и крик самый — прямая атака.
Среди мертвых нашли Хуана и других главарей. Они были положены на дорогу, раздеты, и каждому в сердце была всажена пуля, чтоб крестьяне их видели. В этот день был большой китайский праздник.
Вы найдете это забавным, но, когда я вернулся в Дао-Инь, у меня рябило в глазах от всех этих партизанских шаек, появляющихся то там, то здесь.
Не прошло и месяца, как меня перевели в войска Маньчжоу-Го. Теперь солдатами моими были китайцы. Что можно сказать об этой армии? Стыд и нерасторопность! Выпуская тучи пуль, они приучили крестьян относиться с презрением к огню. По мнению хунхузов, маньчжурская армия норовит продырявить все небо, даже позади себя.
После того как я две недели ходил с ними в утомительные операции, они решили меня убить. Мне донес об этом китаец-ефрейтор, которого я угощал пивом. Они так рассуждали, по-видимому: «Убьем японца-инспектора, а сами в сопки уйдем».
Ну, мои солдатики, это вам не удастся.
Со слов ефрейтора я знал, что они сговорились покончить со мной после утреннего сигнала. Я сделал вид, что куда-то ухожу, но, честно сказать, прощался с жизнью. Вернувшись, крикнул ефрейтору: «Есть сведения, что нас окружают партизаны!» И погнал отряд через холмы. Я решил, чтобы выбить дурь, морить их усталостью, голодом и страхом. Мы шли три дня, не разбивая лагеря, через горы и глубокие болота. Я выбился из сил. Китайцы ободрали ноги до крови и выли, как собаки.
На третий день, когда взошло солнце, отряд остановился, и все заснули.
Оказалось — не то. Партизанская банда, узнав, что мы выбились из сил, подкралась к нам и начала бабахать. Китайцам моим уже поздно было думать об измене. Приходилось защищаться. Известно, что делают партизаны с солдатами его величества Пу И.
Так мы счастливо закончили операцию. Вернувшись, я составил список заговорщиков в маньчжурском отряде. Их судили, а ефрейтор был награжден.
Как-никак, уже две недели предаюсь я прелестям гарнизонной жизни. Сплю по ночам и курю сигареты.
Китаяночки встретили меня как старого знакомого и подняли такой визг, что я растрогался.
В общем, все идет своим чередом! В окрестностях, говорят, появились свежие банды. Они растут, как листья на шелковице. Придется скоро командовать выступление.
Нет, как видно, мне суждено беспокойство, если не переведут меня в какой-нибудь округ потише. А когда этот перевод совершится — одному генералу известно.
Скучно жить в Маньчжурии!
БЕСЕДА
Японский публицист Осюма и генеральный представитель экспортной фирмы «Караван» Людвиг Крафт, давно живущий в Маньчжурии немец, сидят за покрытым плетенкой столиком в русском трактире «Дуга» в пригороде Харбина.
— В Приморье были русские девушки, лучшие, настоящие девушки первого класса, — говорит Крафт. — Вспомните, что делалось в Париже перед войной, когда приехала дочь купца Гурьева. Здоровая и стройная, с челкой, приклеенной ко лбу. Это было зрелище!
— Возможно, но у нас, в Японии, русских женщин ценят за величину, но не за красоту.
— А знаете ли вы о дальнейшей судьбе дочери Гурьева?
— Нет.
— Сейчас она, должно быть, уже не молода. Она утешала в течение пятнадцати лет весь Харбин. Вы могли слыхать, что она жила с полковником Гуммертом, с доктором Кольбе, который был председателем Вольного демократического общества, с сыном фабриканта графа Татищева, пока тот не был объявлен несостоятельным. Потом ее увез Жгенти, и она была любовницей японского принца в Дайрене.
— Этому я не верю.
— Возможно, что я ошибся. Несколько лет назад у нее испортилось лицо, и она сделала пластическую операцию. Но неудачно. Представьте себе, неудачно. У нее образовалась неестественно натянутая кожа и странный нарост на переносице. И вот тогда она попала в руки господина Цза Бо из маньчжурского министерства.
— Я его знаю. Очень хороший человек.
— Он сумел ее выбить из общества в одну неделю. Ей перестали целовать руку, потом с ней перестали здороваться: он поселил ее со своим шантанным товарцем в один дом. Теперь она просто китайская девочка сорока лет. Оказывается, ей это и нужно было.