Подземелья Ватикана
Шрифт:
Когда Лафкадио встал, его лицо было все в слезах.
Собравшись итти и пряча ассигнацию, которую он оставил было лежать, он нащупал у себя в кармане визитные карточки и протянул их графу:
— Возьмите, тут они все.
— Я вам верю; вы их уничтожите сами. Прощайте!
«Какой бы это был отличный дядя! — размышлял Лафкадио, возвращаясь в Латинский квартал. — А то, пожалуй, и больше, чем дядя, — добавил он с легкой меланхолией. — Да что уж там!» — Он вынул пачку карточек, развернул ее веером и без всякого усилия разом порвал.
— Я никогда не доверял сточным трубам, пробормотал
«Баральуль или Влуики — это все равно, — займемся ликвидацией нашего прошлого».
На бульваре Сен-Мишель был ювелирный магазин, у которого Карола заставляла его останавливаться каждый день. Третьего дня она увидела в его кричащей витрине оригинальную пару запонок. Они изображали четыре кошачьих головы в оправе, соединенных попарно золотой цепочкой и выточенных из какого-то странного кварца, вроде дымчатого агата, сквозь который ничего не было видно, хоть он и казался прозрачным. Так как при своем корсаже мужского покроя, — то, что принято называть: костюм «tailleur», — Венитекуа, как мы уже сказали, носила манжеты и так как у нее был несуразный вкус, то она мечтала об этих запонках.
Они были не столько забавны, сколько странны; Лафкадио находил, что они отвратительны; он рассердился бы, увидев их на своей возлюбленной; но раз он с ней расставался… Войдя в магазин, он заплатил за них сто двадцать франков.
— Попрошу у вас листок бумаги.
И, получив его у продавца, он, наклонясь над прилавком, написал:
«Кароле Венитекуа.
В знак благодарности за то, что она привела незнакомца в мою комнату, и с просьбой не переступать больше ее порога».
Сложив листок, он всунул его в коробочку, в которую продавец упаковывал запонки.
«Не будем торопиться, — сказал он себе, собравшись было передать коробочку швейцару. — Проведем ночь под этим кровом и только запремся на сегодняшний вечер от мадмуазель Каролы».
VI
Жюлиюс де Баральуль жил под длительным режимом временной морали, той самой, которой решил следовать Декарт, пока не установит твердых правил, по коим жить и тратить впредь. Но Жюлиюс не обладал ни настолько непримиримым темпераментом, ни настолько повелительной мыслью, чтобы его как-нибудь особенно стесняло соблюдение общепринятых приличий. В конечном счете ему нужен был комфорт, куда входили и его писательские успехи. Когда разбранили его последнюю книгу, он впервые почувствовал себя задетым.
Он был немало обижен отказом отца принять его; он был бы обижен еще более, если бы знал, кто его опередил у старика. Возвращаясь на улицу Вернейль, он все нерешительнее и нерешительнее отклонял дерзкую догадку, которая не давала ему покоя, еще когда он шел к Лафкадио. Он также сопоставлял факты и даты; он также отказывался видеть в этом странном соответствии простое совпадение. Впрочем, юная прелесть Лафкадио его пленила, и хотя он и подозревал, что ради этого побочного брата отец лишит его части наследства, он не чувствовал к нему ни малейшего недоброжелательства; он даже ждал его к себе в это утро с каким-то нежным и предупредительным любопытством.
Что же касается
Когда в это утро, на следующий день после визита Жюлиюса, он шел к нему, с ним случилось довольно странное происшествие. Из любви к обходам, быть может по наущению своего гения, а также чтобы унять некоторое волнение в душе и в теле, и желая предстать перед братом в полном обладании собой, Лафкадио избрал самый длинный путь; он направился по бульвару Инвалидов, свернул к тому дому, где был пожар, затем пошел по улице Бельшас:
«Улица Вернейль тридцать четыре, — повторял он про себя на ходу. — Четыре и три — семь; число хорошее».
Сворачивая с улицы Сен-Доминик на бульвар Сен-Жермен, он вдруг заметил на той стороне бульвара как будто ту самую девушку, которая со вчерашнего дня все время как-то не выходила у него из головы. Он сразу ускорил шаг… Это была она! Он нагнал ее в конце короткой улицы Виллерсексель, но, полагая, что подойти к ней было бы не по-баральулевски, просто улыбнулся ей, с легким поклоном и скромно приподняв шляпу; затем, быстро обогнав ее, счел всего уместнее броситься в табачную лавочку, а молодая девушка, снова его опередив, свернула в улицу Университета.
Выйдя из лавочки и свернув в свою очередь в вышеназванную улицу, Лафкадио начал озираться по сторонам: девушка исчезла. — Лафкадио, мой друг, вы впадаете в банальность; если вы собираетесь влюбиться, не рассчитывайте, что мое перо станет описывать смятение вашего сердца… Но нет: он счел бы неудобным пуститься на поиски; к тому же он не желал опаздывать к Жюлиюсу, а сделанный им уже крюк не позволял ему больше терять времени. К счастью, до улицы Вернейль оставалось недалеко, дом, где жил Жюлиюс, был на первом же углу. Лафкадио назвал швейцару имя графа и устремился наверх по лестнице.
Между тем Женевьева де Баральуль, — ибо то была она, старшая дочь графа Жюлиюса, возвращавшаяся из детской больницы, куда она ходила каждое утро, — взволнованная еще больше, чем Лафкадио, этой новой встречей, второпях вернулась под отчий кров; войдя в ворота, как раз когда Лафкадио огибал угол, она успела подняться до третьего этажа, как вдруг услыхала позади себя чьи-то быстрые шаги и обернулась; кто-то обгонял ее по лестнице; она посторонилась, чтобы дать дорогу, но, узнав Лафкадио, удивленно остановившегося перед ней:
— Неужели вы считаете достойным преследовать меня? — сказала она насколько можно более гневным голосом.
— Увы! Что вы обо мне думаете? — воскликнул Лафкадио. — Вы мне не поверите, если я вам скажу, что я не видел, как вы вошли в этот дом, и что я крайне удивлен, встретив вас здесь. Ведь здесь живет граф Жюлиюс де Баральуль?
— Как! — отвечала Женевьева, краснея. — Уж не вы ли тот новый секретарь, которого ждет мой отец? Мсье Лафкадио Влу… у вас такое странное имя, что я не знаю, как его произнести.